Когда-то в нашей семье случилась история, от которой до сих пор комок в горле. Речь о моей двоюродной сестре — Лизе, душе золотой, с руками, что и пирог испекут, и полы до блеска отмоют. Двенадцать лет подряд, не пропустив ни дня, она бегала к бабушке Антонине Петровне после работы — то суп сварить, то полы помыть, то просто посидеть, пока та в сотый раз пересказывала истории про свой молодёжный стройотряд.
Антонина Петровна для Лизы была всем — и мамкой, и нянькой. Родная мать вечно пропадала то на работе, то с новым мужем, а бабушка учила Лизу печь блины так, чтобы не пригорали, водила в цирк на дрессированных медведей и чесала ей спину перед сном, когда та болела ветрянкой. Лиза выросла, устроилась в бухгалтерию, родила дочку, но бабушка по-прежнему оставалась её главной опорой. А когда у старушки начались проблемы с сердцем, кто бегал за таблетками? Кто ставил горчичники? Кто ночами сидел у кровати, пока та кряхтела: «Ох, внучка, старуха я уже…»? Правильно, Лиза.
А родная дочь бабушки, мать Лизы, жила в трёхкомнатной хрущёвке, ездила на новенькой «Ладе» и за двенадцать лет ни разу не притащила даже банку огурцов из своего погреба.
Но судьба — дама с чёрным юмором. В один прекрасный день Лизу сократили. Без предупреждения, как водится. Сбережения кончились быстрее, чем она успела сказать «кредитная история», и впервые за все годы она дрожащим голосом спросила у бабушки:
— Бабуль, я ничего не требую. Но… может, квартиру перепишешь на меня? Не сейчас, просто… чтобы потом не было проблем. Ты же знаешь, как я тебя люблю. Я не хочу с дочкой по съёмным койкам шастать…
Ответ Антонины Петровны ударил, как обухом по голове:
— Нет, Лиза. Квартира — дочери. По закону. А там — как она решит.
Лиза онемела. Словно все эти годы — вымытые окна, натёртые до блеска кастрюли, ночи без сна возле её кровати — просто испарились. Как будто не она, а какая-то посторонняя.
Она выбежала, не попрощавшись. Прошла неделя, а Лиза до сих пор не может заставить себя позвонить. Сидит, смотрит в стену и повторяет:
— Я же не просила ничего все эти годы… Неужели я не заслужила хоть капельку уверенности в завтрашнем дне? Почему бабушка, которая всегда говорила, что я ей как родная, вдруг заподозрила меня в корысти?
А я… что я могу сказать? Антонина Петровна — женщина принципиальная. Для неё «как положено» — святое. Квартира — дочери, и точка. Всё остальное — просто «человеческий долг», а не аргумент.
Но разве любовь меряется родословной? Разве не тот роднее, кто рядом в самые трудные минуты?
Теперь Лиза не знает, как смотреть бабушке в глаза. Обидеть не хочет, но и делать вид, что ничего не случилось, — не получается. Душа болит.
Я никого не сужу. Но мне кажется, старики иногда просто боятся. Боятся признать, что настоящая дочь — не та, что по паспорту, а та, что ночами дежурит у их постели. Боятся, что одна подпись разрушит хрупкий семейный «порядок». Боятся перемен.
А Лиза… Лиза теперь варит супы только для дочки. И учит её быть благодарной. Потому что неблагодарность оставляет раны глубже, чем любое лезвие.
