Сорок семь лет. Почти полвека. Практически вся моя жизнь. Вместе мы прошли через молодость, зрелость, болезни, радости, потери и победы. Вырастили детей, сажали яблони на даче, строили дом в Подмосковье. Смеялись, когда было тяжело, держались за руки в больничных коридорах, ездили к его родителям в Тверскую область, вместе клеили обои на кухне, переживали смерть моего брата, рождение первой внучки и первую пенсию в шесть тысяч рублей. А теперь он стоял передо мной с каменным лицом и бросал слова, будто речь шла о погоде:
— Я подаю на развод, Валентина.
Сердце ёкнуло. Время будто замерло. Я смотрела на него и не понимала — шутит? Устал? Или это тот самый «пенсионный кризис», о котором пишут в газетах?
— Что?.. — прошептала я. — Ты в своём уме?
Он посмотрел на меня и… улыбнулся. Та самая улыбка, которой он раньше отмазывался за забытый день рождения. Но теперь в ней не было ни вины, ни тепла. Только снисходительное равнодушие:
— Ну что ты, Валя. Разве тебя это удивляет? Ты же сама знаешь, что у нас давно уже не семья, а просто соседи.
Сказал это спокойно, будто обсуждал тарифы ЖКХ или цены на гречку.
— Мы оба понимаем, что чувств давно нет. Осталась привычка. Я не хочу доживать в этом уютном болоте. Хочу… наконец пожить. Понюхать свободы. Может, встречу кого-то, кто напомнит, что я ещё не дед, а мужчина.
Я смотрела на него и не узнавала человека, с которым пролила море чая за кухонным столом. Как будто передо мной стоял не Игорь Петрович, а чужой дядя, решивший вычеркнуть нашу жизнь, как старую запись в домовой книге.
Как он мог? Как он годами носил это в себе и не пикнул? Как можно вот так взять и перечеркнуть всё: наши посиделки на кухне под «Голубой огонёк», письма из армии, первый «Рубин» в доме, который мы смотрели у соседей, внуков, наши ссоры из-за немытой посуды и поездку в Сочи в 1983-м…
А он стоял, сложа руки, как будто ждал, когда я кивну и скажу: «Да, конечно, Игорек, иди, будь счастлив». Будто его уход — не предательство, а «акт милосердия».
Внутри всё оборвалось. Обида, злость, пустота. Хотелось закричать, швырнуть в него валенком, трясти за плечи и орать: «А помнишь, как ты дрожал, когда я рожала Алёнку? Как ревел у меня на плече, когда твоя мама умерла? Как мы оба хохотали, перевернувшись на байдарке под Питером?!» Неужели это теперь — пыль?
А он продолжал. О свободе. О втором шансе. О том, что «жизнь коротка, а он не хочет умирать чьим-то мужем».
— Пойми, я устал играть роль. Хочу пожить для себя, пока не поздно.
Я не выдержала. Вышла во двор. Воздух был колючим, будто даже берёзы за забором смотрели на меня с жалостью.
Всё, во что я верила, рассыпалось. Наш дом больше не крепость. Наши фото — просто картонки. Наши клятвы — пустой звук. Он вычёркивал меня, как устаревшую статью в «Крестьянке». А я-то отдала ему лучшие годы, здоровье и ту самую шубу, которую не купила, чтобы он мог ездить на «Жигулях».
Теперь в зеркале — морщины и седина. Следы нашей жизни. Моей жизни с ним. А ему нужно «начать всё с чистого листа», словно я — старая тетрадь, которую пора выбросить.
Он собрал вещи. Не спеша. Как будто готовился не к разводу, а к дачному сезону. Я сидела в тишине. Слёзы текли сами — без истерик, без надрыва. Просто душа протекала.
Прошло три дня. Он уехал. Позвонил только сыну — кратко: «Папа съехал». Где он теперь? Может, с той, что «напомнила, что он — орёл». А может, сидит в съёмной однушке и понимает, что свобода пахнет не романтикой, а дошираком.
Но я знаю одно: я не «бывшая». Я — женщина, которая любила, верила и не предавала. Если он не ценит это — его проблемы.
А я? Я поднимусь. Медленно, со скрипом, но поднимусь. Потому что моя жизнь — не его прихоть. Это моя книга. И следующую главу я напишу сама. Без него. Но с гордо поднятой головой.
