На стойке регистрации было тихо и спокойно. Тикали часики на стене, отмеряя секунды, будто напоминая: время уходит, несмотря ни на что. Анна осторожно достала паспорт и медкарту из сумки, сложила их вместе и передала девушке по ту сторону стекла. Она кинула быстрый взгляд на документы, затем на Анну. В её глазах мелькнуло лёгкое замешательство, но она ничего не сказала. Взяла документы и записала что-то в журнале.
— У вас есть родственники? — тихо спросила она, не отрывая взгляда от бумаг.
Анна вздохнула, словно человек, слышавший этот вопрос тысячу раз и столько же раз отвечавший на него.
— У меня была дочь. Но лучше сказать ей, что меня больше нет. Так всем спокойнее будет… и проще.
Девушка подняла глаза, удивлённая. Хотела что-то сказать, но, увидев лицо Анны, промолчала. В её глазах не было ни боли, ни обиды. Только усталость. С ней не спорят. Её не лечат. Её просто переживают.
Когда-то у Анны была совершенно другая жизнь. Полная запахов пирогов, пелёнок, детского смеха и бесконечных забот. Муж погиб в автокатастрофе, когда их дочери, Маше, только исполнилось четыре года. С тех пор она осталась одна — вдова, мать, хозяйка и опора. Без помощи, без поддержки. Но с верой, что справится. Ради Маши.
И она справлялась. Работала в школе, вечерами проверяла тетради, ночью стирала и гладила, по выходным лепила вареники и рассказывала сказки. Маша росла умной, доброй, любимой. Анна ни на что не жаловалась. Только иногда, посреди ночи, когда весь дом будто замер, она закрывала дверь, садилась на кухне и позволяла себе пару слёз. Не от слабости — от одиночества.
Когда Маша выросла, она вышла замуж, завела сына, переехала в Саратов. Сначала звонила каждый вечер. Потом — раз в неделю. Потом — раз в месяц. А потом… пришла тишина. Не было ни ссоры, ни обид. Просто — «Мам, ты же понимаешь… у нас сейчас ипотека, работа, садик… некогда совсем. Прости. Мы тебя любим, правда. Просто сейчас сложно».
Анна кивала. Она всегда понимала.
Когда стало трудно подниматься по лестнице — купила себе трость. Когда начали мучить бессонные ночи — записалась на приём, попросила лекарства. Когда наступила полная тишина — купила радио. Когда пришло одиночество — просто приняла его. Маша иногда пересылала деньги. Немного. На лекарства хватало.
В дом престарелых Анна пришла сама. Позвонила, уточнила условия, собрала вещи. Аккуратно сложила любимый свитер, тёплую шаль, положила фотоальбом. Закрыла дверь — не оглядываясь. На прощание опустила в почтовый ящик дочери письмо. Без упрёков, без претензий.
«Маша, если однажды приедешь, а меня уже не будет, знай: я не ушла от тебя. Я ушла к себе.
Не хочу быть тяжестью. Не хочу, чтобы ты разрывалась между совестью и удобством.
Пусть всем будет проще — и тебе, и мне.
Я тебя люблю. Мама.»
В пансионате Анна не жаловалась. Читала, ухаживала за цветами, иногда пекла печенье, если позволяли зайти на кухню. Она не скулила, не роптала и не ждала. Но каждый вечер, когда в коридоре гасили свет, она открывала шкатулку и доставала фото — Маша в детстве, в красном пальто с белыми бантами.
Анна проводила пальцами по фотографии, закрывала глаза и шептала:
— Спокойной ночи, моя птичка. Пусть у тебя всё будет хорошо…
И засыпала. С надеждой, что где-то там, в другом городе, в другой жизни, кто-то ещё помнит о ней.
Прошло три года. Маша действительно приехала. Однажды, вдруг. Прижала к сердцу то письмо, что всё это время оставалось нераспечатанным — она не смогла его прочитать тогда. Уставшая, растерянная, с глазами, полными вины, она пересекла порог пансионата и спросила: «А Анна Николаевна… здесь ещё?..»
Молодая медсестра кивнула и повела её в сад. Там, под яблоней, в кресле-качалке, спала седая женщина. В руках — фотография. Ветер трепал тонкие волосы, а лицо было таким… спокойным.
Маша не удержалась. Упала на колени перед ней и зарыдала:
— Мама… Прости… Я всё понимаю. Но я так тебя люблю.
Анна не проснулась. Но улыбнулась во сне. Может быть, ей и снилось: маленькая девочка в красном пальто бежит к ней по осенней аллее с криком: «Мамочка!»
Потому что даже если никто не слышит — материнское сердце слышит всегда…
