«Маме надо отдохнуть» — эти слова он повторял, словно заклинание, с того дня, как на свет появился наш Сережа, и до самого последнего вздоха.
Каждый вечер, возвращаясь с завода, он первым делом стряхивал с рук усталость, снимал сапоги и шел прямо к детской кроватке. Ни аромат щей, ни свежий номер «Комсомолки» не могли удержать его. Он склонялся над спящим мальчиком, бережно подхватывал его на руки — и в этот миг я снова чувствовала, как сердце тает. В мужчине, который не прятался от отцовства. В муже, который помнил, что я тоже есть.
— Маме надо отдохнуть, — улыбался он, плавно покачивая Сережу и напевая «Спи, моя радость, усни», пока тот не погружался в сон.
— Маме надо отдохнуть, — шептал он ночью, первым вставая на крик ребенка, меняя пеленки и осторожно передавая его мне для кормления, а потом снова укладывая в люльку, будто драгоценность.
— Маме надо отдохнуть, — говорил он, засучив рукава и вооружившись ложкой, сражаясь с капризами Сережи за каждую ложку манной каши, превращая ужин в битву с драконом.
— Маме надо отдохнуть, — повторял он, собирая годовалого Сережку на прогулку, чтобы я могла хоть двадцать минут постоять под теплым душем и вспомнить, что я не только мать.
— Маме надо отдохнуть, — убаюкивал он уже подросшего сына, усаживая его на колени и сочиняя на ходу сказки про лешего и кикимору, только бы дать мне глоток тишины.
— Маме надо отдохнуть, — терпеливо объяснял он, склонившись над тетрадями, раз за разом растолковывая Сереже, почему дважды два — четыре.
— Маме надо отдохнуть, — тихо сказал он, когда Сережа, теперь уже высокий парень, вернулся затемно с выпускного и, шаркая ботинками, поплелся на кухню.
Каждый раз эти слова обжигали меня, как первый глоток горячего чая после мороза. Слезы подступали, но это были слезы счастья — оттого, что в этом хаосе жизни кто-то помнил обо мне.
А потом пришла третья любовь. Когда «мама» в его устах сменилось на «бабуля».
— Бабуле надо отдохнуть! — смеялся он, когда наш внук Ваня, оставшийся у нас на субботу, начинал хныкать и звать маму. И тогда он снова пел ту же колыбельную — только уже другому мальчишке.
— Бабуле надо отдохнуть, — подмигивал он, собирая удочки и уводя Ваню с Сережей на речку.
— Бабуле надо отдохнуть, — мягко напоминал, вручая внуку наушники, чтобы тот убавил громкость мультиков.
Он не успел увидеть внучку Машу. Ушел слишком тихо, слишком внезапно. Дети забрали меня к себе — боялись оставить одну в пустом доме, где каждое кресло помнило его голос.
И вот, впервые взяв на руки крошечную Машеньку, я не сдержалась — зарыдала. Мне почудилось, будто за спиной раздался его голос, будто он стоял рядом и шептал:
— Бабуле надо отдохнуть…
Я даже обернулась. Глупо, конечно… Но вдруг?
Позже, когда за окном сгустились сумерки и я уже проваливалась в сон, из гостиной донесся шёпот. Голос моего взрослого сына Сережи:
— Спи, солнышко, спи… Маме надо отдохнуть…
Я приоткрыла дверь и увидела, как он качает дочку, напевая ту самую песню. Ту, что когда-то пел ему его отец.
Его больше нет. Но слова — остались. Они живут в нашем сыне. В его детях. В памяти, которую не сотрет даже время.
