Василий Кузьмич смотрел в заснеженное окно своего нового жилья — небольшого пансионата для пожилых в старинном городе Вологде. Пушистые снежинки кружились за стеклом, но в его душе не было зимнего уюта. Отец троих взрослых детей, он никогда не предполагал, что последние годы проведёт в четырёх стенах среди чужих людей. Были времена — его дом в центре города звенел детскими голосами, жена Прасковья стряпала пироги, а сам он, мастер на мебельной фабрике, гордился крепкой семьёй и достатком. Теперь это казалось далёкой сказкой.
Они с Прасковьей вырастили сына Геннадия и двух дочек — Агриппину и Фёклу. В их доме всегда толпились гости, пахло свежей выпечкой, звучали народные песни. Они вкладывали в детей всю душу: воспитывали честность, дали образование, привили любовь к родной земле. Но восемь лет назад Прасковья умерла, оставив Василия с незаживающей тоской. Тогда он ещё верил, что дети не оставят его одного. Как же он ошибался.
Года шли, и некогда любящие дети становились чужими. Геннадий уехал в Германию работать на стройке, женился там, открыл свою фирму. Раз в полгода присылал открытку, иногда звонил, но в последнее время и эти редкие связи оборвались. «Дела, батя», — бросал он в трубку, а Василий молча сжимал кулаки, чтобы не выдавить слезу.
Дочери жили в той же Вологде, но их поглотила своя жизнь. У Агриппины — муж-чиновник и трое ребятишек, у Фёклы — модный салон красоты. Забегали раз в два месяца, оставляли пакет с продуктами и спешили уйти: «Батенька, прости, времени кот наплакал». Василий взглянул на календарь. 6 января. Канун Рождества, да и завтра — его семьдесят пятъ лет. Впервые он встречал именины один. Без шумного застолья, без родных голосов. «Выросла у меня чёрствая поросль», — пробормотал он, глядя на почерневший от времени семейный снимок.
Вспомнилось, как Прасковья наряжала к празднику избу, как детишки хлопали в ладоши, получая гостинцы. Тогда в доме кипела жизнь. Теперь же тишина звенела в ушах, а сердце ныло, будто от мороза. «Где ж я прокололся? — размышлял Василий. — Всё отдал, душу вытряхнул, а теперь мне место среди чужих стариков».
Утром пансионат ожил. Приезжали родственники, раздавался смех, пахло пирогами. Василий сидел на кровати, перебирая потрёпанные фотокарточки. Вдруг — стук. Сердце ёкнуло. «Войдите!», — прохрипел он, не веря своему слуху.
«С праздниками, батя! И с именинами!» — раздался голос, от которого перехватило дыхание.
В дверях стоял Геннадий. Возмужавший, в добротном полушубке, но с той же лукавой ухмылкой, что и в детстве. Он крепко обнял отца, а тот только всхлипывал, не находя слов.
«Генька… Родной… Не привидилось ли?», — шёпотом выдохнул старик.
«Какой там привиделось! — засмеялся сын. — Специально не предупреждал, чтоб сюрприз сделать! Да что ж это такое, батя? Почему ты здесь? Я же каждый месяц пересылал по пять тысяч евро сёстрам — на твоё содержание! Где эти деньги?!»
Василий потупился. Не хотел сеять раздор между детьми. Но Геннадий стоял на своем.
«Собирай узелок, батя. Забираю те»Завтра же летим в Мюнхен — там у меня свой дом, и внуки ждут познакомиться с дедушкой!», — твёрдо сказал Геннадий, и впервые за много лет Василий Кузьмич почувствовал, что жизнь ещё не закончена.
