Мне едва стукнуло пятнадцать, когда мама с гордостью объявила, что нашла себе нового мужика. А меня, родную дочь, без лишних сантиментов сплавила к бабушке. Я мешала её новому «счастью». Ни звонков, ни писем, ни рубля помощи — будто и не было меня. У неё теперь всё: кавалер, новая семья, а у меня — старая бабушкина «хрущёвка» и её пенсия, которой хватало разве что на макароны да чай. Но бабушка любила меня так, будто я была её единственным сокровищем. Не делила на «своих» и «чужих». Делила со мной последнюю котлету, смех сквозь слёзы и тепло натопленной печки. Я выросла под её крылом, научилась ценить каждое её «спи, солнышко» и каждый выстиранный вручную школьный сарафан.
Когда бабушки не стало, я была на втором курсе института. Похороны, пустота, тишина. Но одно утешало — квартира осталась мне. Не по закону, а по праву любви. Я, единственная кровь, стала хозяйкой этих стен, где впервые поняла, что такое быть нужной.
Прошло лет пять. Я уже почти ст гиперла про мать — как про страницу из старого дневника. И вдруг — звонок в дверь. Открываю. Стоит. Ни «привет», ни «как жизнь». Сразу к делу:
— У нас с мужем в «двушке» как сельди в бочке. А у тебя — «трёшка». Давай меняйся. Ты же моя дочь!
Я смотрела на неё, и внутри всё клокотало, будто самовар перед кипением.
— Тогда я тебе была не нужна, — сказала я. — Почему сейчас ты что-то требуешь?
— Потому что я твоя мать! — взвизгнула она. — И я буду жить в твоей квартире! Как ты можешь быть такой бесчувственной?
Я закрыла дверь. Думала — конец. Ан нет.
Прошло ещё семь лет. Я вышла замуж, растила сына. С мужем крутились как белки в колесе: ипотека, машина, ремонт в выходные. Но жили счастливо. И снова — звонок.
Открываю. На пороге она. Постаревшая, потрёпанная. Опять не «здравствуй», а:
— Пустишь переночевать?
Сын выскочил в коридор:
— Мам, а кто это?
— Я твоя бабушка! — выдавила она.
— Правда? — недоверчиво уставился на меня ребёнок.
Я вздохнула:
— Иди, зайка, в комнату. Потом расскажу.
Когда мы остались наедине, выяснилось, что её благоверный оказался жуликом. Уговорил продать квартиру, пообещав «что-то получше». И смылся с деньгами. Теперь она нищая. И приползла ко мне — к той самой дочери, которую когда-то вышвырнула.
— Ты же не выгонишь родную мать? Я тебя вырастила!
— Вырастила?! — я едва не фыркнула. — Меня вырастила бабушка. А ты сбежала за мужиком. И теперь хочешь мою хату?
Она пожила у нас пару дней. Я накормила, дала кровать. Потом позвонила её двоюродной тётке в деревню — как раз в местный санаторий требовалась кухарка. Тётка согласилась. Мама уехала. Но не тихо. Орала в подъезде, будто я её обокрала:
— Бессердечная ты дочь! Небось богатая теперь, а мать в обиду даёшь!
Я стояла на пороге и молчала. Не хотелось кричать. Я давно простила. Но впускать обратно — это уже слишком.
Вот так-то. Можно ли спустя годы прийти и ждать любви, будто ничего не было? Будто боль — это пыль с тряпкой стереть? Но я уже не та девочка, которую можно бросить и забыть.
Я — мать. И знаю цену заботе. И не хочу, чтобы мой сын когда-нибудь почувствовал то, что пережила я. Поэтому — нет. Я не бессердечная. Я просто не хочу быть для неё жилеткой и кошельком. Пусть плывёт сама.
