Было это давно, в глухой деревушке, затерянной среди дремучих лесов Вологодчины. На двор стояла лютая зима, снег хрустел под валенками, а из тёмного леса доносился лишь вой ветра. Лесник Иван, седой мужчина с бородой по пояс, вышел на скрип крыльца, услышав жалобный вой. У самого завалинки, вся покрытая инеем, сидела волчица. Ребра просвечивали сквозь шерсть, но в глазах не было злобы — только смирение и тихая просьба.
Иван задумался, крепко сжав топор. Сердце дрогнуло. Вернувшись в избу, он вынес куски замороженной оленины — запасы на голодные времена. Бросил их на снег. Волчица не двинулась с места, лишь прикрыла глаза и чуть кивнула, словно понимала. Схватив мясо, исчезла во тьме.
И пошло. Каждую неделю она появлялась у завалинки — молча, терпеливо. Иван подкармливал её, хоть соседи крутили у виска:
— Ты бы ещё медведя в горницу пустил, Иван Петрович! Разорвёт как щенка! — ворчала соседка Аграфена.
Но он знал: сытый зверь — не враг. А голодный — сам не свой. Так и тянулось, пока не грянули крещенские морозы. Вьюги и холод — звериному люду кончина. Но волчица приходила исправно. Потом — пропала.
Дни шли. Месяц. Два. В деревне перестали бояться. А Ивану будто чего-то не хватало. Привык, знать, к гостье.
Как-то под вечер, когда снег синел в сумерках, он услышал знакомый шорох. Вышел — и обомлел. Перед ним стояли трое: волчица и два молодых волка. Глаза горят, но не зло. Стоят, как на параде. Будто пришли сказать…
Иван понял. Всё это время мясо шло не одной ей. В логове ждали щенки. А теперь — выросли. Привела их не за добычей. Чтобы показать? Поблагодарить? Кто ж их разберёт, лесных…
Постояли минуту. Волчица склонила голову, как в первый раз. И втроём ушли в чащу, оставляя следы на пушистом снегу.
Больше их никто не встречал. Иван не любил вспоминать эту историю. Лишь иногда, глядя в лесную даль, бормотал:
— Прощайте, братья меньшие. Спасибо, что доверились.
И в этих словах таилась вся правда: и о звериной благодарности, и о том, что даже в глухой тайге есть место чуду.
