Прошло два года. Моя дочь не звонит, не пишет. Она больше не хочет знать меня, а зимой мне стукнет семьдесят.
Моя соседка, Людмила Степановна, недавно справила шестьдесят восемь. Живёт одна, и я иногда захожу — приношу пирог или конфеты к чаю, чтобы скрасить её вечер. Она — удивительно светлый человек, с добрым сердцем и мягким юмором. Любит вспоминать поездки, истории из молодости. Но о семье — ни слова. Лишь однажды, перед Рождеством, она разговорилась.
В тот вечер она была не похожа на себя: взгляд отсутствующий, улыбка — как маска. Я принесла ватрушки, надеясь расшевелить её. Сидели молча, пока она не прервала тишину.
— Два года… — прошептала Людмила Степановна, не отрываясь от чашки. — Ни звонка, ни письма. Я сама звонила — её номер больше не существует. Даже не знаю, где она теперь…
Голос её дрожал, как осиновый лист в мороз. Она закрыла глаза и начала рассказ.
Когда-то мы были счастливы. Познакомились с Владимиром в молодости, оба — чуть за двадцать. Не спешили с детьми — хотели пожить для себя. Он работал в солидной фирме, часто ездил в командировки, и я иногда ехала с ним. Деньги копили, но и радовались — кафе, театры, путешествия.
Со временем купили трёхкомнатную в центре. Владимир сам делал ремонт — каждую деталь продумывал. Для нас это был не просто дом, а воплощение мечты.
Потом родилась Дашенька. Муж души в ней не чаял — качал на руках, читал стихи, водил на карусели. Казалось, жизнь удалась.
Но счастье — ненадёжная вещь. Десять лет назад Владимир умер — рак. Все сбережения ушли на лечение, но врачи разводили руками. После его ухода дом стал пустым и холодным.
Дочь изменилась. Стала пропадать у друзей, потом съехала на съёмную. Я не мешала — молодым нужно своё пространство. Виделись редко, но общались. До того дня.
Два года назад она пришла с просьбой: взять ипотеку. Хотела, чтобы я продала нашу квартиру, купила себе однокомнатную, а остаток отдала ей на взнос.
Я отказалась. Не из жадности. Этот дом — последняя связь с мужем. Здесь его следы: каждая трещинка на паркете, запах дерева, даже тени на стенах.
Я пыталась объяснить, но дочь не слушала.
— Папа строил это для меня! — крикнула она. — А ты охраняешь стены, как музейные экспонаты!
Хлопнула дверью. С тех пор — тишина.
Недавно узнала: взяла кредит одна. Работает без выходных, снимает комнату. Ни мужа, ни детей — только работа.
Пробовала дозвониться — номер не существует. Знакомая видела её — говорила, будто постарела на десять лет. Но близко к себе не подпускает.
Не знаю, как до неё достучаться. Как просить прощения, если не понимаю, в чём виновата. Скоро мне семьдесят, а сердце болит.
Сижу у окна, смотрю в темноту. Может, однажды дверь откроется, и я услышу: «Мама, прости…» Но, видимо, это лишь грёзы старухи.
Часто думаю: правильно ли я поступила? Отдать ли всё ради её будущего? Или сохранить память — последнее, что у меня осталось?
Ответа нет.
Только тишина. И фото Владимира на стене — будто спрашивает: «Как же так вышло?..»
А я не знаю, что сказать…
