Всю свою жизнь я была обычной прислугой для собственных детей. Лишь после сорока восьми лет я наконец поняла, что значит жить по-настоящему.
До этого возраста я и представить не могла, что у жизни может быть другой вкус. Что можно не торчать целыми днями у плиты, не ползать по полу с тряпкой и не ждать одобрения мужа за идеально вымытые полы. Я свято верила, что так и надо. Что моя роль — терпеть, быть удобной и бесконечно жертвовать собой. А как иначе? Так учили мою мать, бабушку, а теперь и меня.
Меня зовут Людмила Васильевна. Я родом из маленькой деревушки под Тулой. Замуж вышла в девятнадцать — куда деваться, если половина девчонок после школы бежала не в институт, а в ЗАГС. Вышла за Николая — мужик вроде ничего, работящий, запойным не был. Быстро нарожали двоих — сына и дочку. И тут я окончательно перестала существовать как женщина. Превратилась в тень. В бесплатную прислугу. В того, кто всем должен, но кому никто ничего не обязан.
Коля быстро ко мне остыл. «Родила — молодец, теперь корми да помалкивай». Он не бил, но любил заглянуть в стакан. Приходил поздно, кричал на детей за шум, швырял тяжёлые взгляды (а иногда и тарелки), если суп не досолила. Работал, да. Но дом был для него гостиницей — поесть, поспать, смыться. Всё хозяйство — на мне. Вся забота о детях — на мне. Все болезни, покупки, ремонты — на мне.
Когда ему стукнуло сорок пять, сердце не выдержало. Умер прямо за столом у приятелей. Плакала ли я? Да, но не от горя — от страха и растерянности. Горе у меня было другое — жизнь, которой у меня никогда не было.
После его смерти я ещё пару лет пыталась завести отношения. Но попадались такие же — с теми же замашками, с тем же отношением, будто у женщины нет души, только обязанности. В конце концов, я махнула рукой.
Дети выросли, уехали учиться. Звонили, но без фанатизма. И вот тогда в мою жизнь вернулась Галя — старая подруга, которая, в отличие от меня, успела повидать мир. Она как-то сказала:
— Люда, а тебе не кажется, что ты ещё даже не жила?
Я тогда фыркнула — а как же дети, муж, огород? Разве это не жизнь? Но Галя настояла: поехали за границу, подзаработаем. Дети взрослые, ты ничем не связана, хоть другим воздухом подышишь. Я долго сомневалась, но согласилась. Накопили денег, я подучила язык, и через три месяца мы были в Италии. Вот там-то я впервые вдохнула полной грудью.
Сначала было трудно. И климат непривычный, и люди другие. Но зато — никаких осуждающих взглядов, никакого давления. Работала сиделкой у пожилой пары — золотые люди. Потом устроилась в кафе помощницей повара. Мне платили! Впервые за всю жизнь у меня были деньги, которые я заработала сама — и могла тратить на что захочу. Купила себе первую за двадцать пять лет юбку. Сделала модную стрижку. Научилась кататься на скутере. Я — пятидесятилетняя бабка, а носилась по набережной, как сорвиголова.
Дети начали звать обратно — помогать с внуками. Говорили, как им трудно, как не хватает бабушки. Но я нашла в себе силы ответить: «Я не нянька. Я — мать. А теперь я хочу пожить». Это был мой первый осознанный выбор.
Я сняла симпатичную квартирку. Завела кошку. Познакомилась с мужчиной — Марчелло, вдовец, интеллигентный, с тёплыми карими глазами. Он ничего не требовал, не указывал. Просто был рядом, когда мне этого хотелось. Я снова стала просыпаться с улыбкой, а не со слезами.
Через год я сбросила пятнадцать кило. Ходила на тренировки. Готовила для себя, а не на армию. Перестала считать стирку подвигом. Перестала думать, что женщина обязана всем — просто потому что родилась.
Я даже сделала татуировку — маленькую птичку на запястье. На память. Чтобы не забывать: я тоже могу летать.
Дети обиделись. Особенно сын. «Как ты могла? Ты бросила нас, ты должна быть рядом!» А я — не должна. И сказала это вслух. Я отдала вам всё детство. Кормила, лечила, убирала, жалела. Но теперь — моя очередь.
Теперь я знаю: никто не подарит тебе жизнь, если ты сама её не возьмёшь. А те, кто по-настоящему любит, не станут осуждать за свободу. А если осудят — значит, они не любили, а просто пользовались.
Сейчас мне пятьдесят три. Я не вернулась в Россию. Присылаю детям открытки. Деньги — нет. У них свои семьи, свои жизни. Как у меня — своя.
И знаете, чего я больше всего боюсь? Что тысячи женщин до сих пор живут, как я когда-то. И даже не догадываются, что есть другой путь. Так вот — он есть. И никто, кроме тебя самой, по нему не пойдёт.
