В глухом городке под Уралом, где время застыло в морозных узорах на окнах, а старые избы шепчут забытые тайны, моя жизнь превратилась в сон с разорванной логикой. Я, Алевтина, росла в мире, где мать растворилась, как пар из самовара, оставив меня на попечение бабки Матрёны и деда Степана. Спустя годы горькая правда всплыла, словно пузыри в забродившем квасе, а теперь она стучится в мою дверь, требуя впустить её обратно — будто ничего и не было.
Моя мать, Людмила, родила меня поздно, когда все подруги уже водили внуков за руку. Она решила, что судьба обошла её стороной, но потом в её жизни возник Николай. Мне тогда было семь, и я не понимала, почему мать стала чужой. Она ушла к нему, а меня бросила в старом доме с покосившимися половицами. Бабка с дедом стали моими настоящими родными — кормили пельменями, рассказывали сказки про лешего, грели валенки на печи. Мать жила через три улицы, но приходила редко — звонки раз в неделю, редкие визиты с пустыми руками. Её равнодушие обжигало, но я научилась не плакать.
Бабка Матрёна спасла меня. Она пряла шерсть и шила мне платья с узорами, как в старинных сказах. Дед Степан учил колоть лучину и шептал: «Не жалей, что не с ними. У того мужчины взгляд, как у кикиморы болотной». Я верила им, но правда, которую я узнала позже, оказалась страшнее бабкиных страшилок.
Когда мне стукнуло двадцать три, бабка открыла мне глаза за стаканом морошкового варенья. Николай поставил ультиматум: или он, или я. Людмила выбрала его. Она решила, что в её годы это последний шанс, и верила, что он смягчится. Но Николай остался холодным, как январь в Воркуте. Мать променяла меня на мужчину, который даже печь растопить для неё не мог. Эта правда ударила, как обух по голове. Как можно бросить родную кровь ради чужого?
Годы текли, как мутная река. Мать жила с Николаем, детей у них не было. Я осталась с бабкой и дедом, и мне было хорошо в их мире, пахнущем смолой и пряниками. Но потом их не стало — будто ветром унесло. Они оставили мне свою избу с резными ставнями, где я жила с детства. Матери они ничего не дали — видно, в сердцах зарубили топором.
А теперь мать вернулась, как неприкаянная тень. Николай скончался, но дом переписал на своих сыновей от первой жены — тех, кого даже на поминки не позвал. Теперь они продают дом, а Людмиле некуда идти. И знаете, куда она направила свои стопы? Ко мне. Заявила, что в моей избе «места — как у царя в палатах», и теперь тут её пристанище.
Меня будто снежной лавиной накрыло. Я только встретила Егора, и мы мечтали завести детей. Пускать мать, которая когда-то вычеркнула меня, я не хочу. Она не дала мне ничего, кроме морозного ветра в душе. Но её подруги начали звонить, орать в трубку: «Как ты, стерва, мать на улицу выбросишь? Совесть где?» Их слова давили, как пласт земли на гробу, но я помнила её выбор.
Я мечусь, как заяц меж волков. Иногда думаю — а как бы бабка поступила? Она учила меня доброте, но и спуску никому не давала. Может, пустить мать? Но стоит вспомнить, как она ушла тогда — и внутри закипает, будто самовар перед праздником. Она выбрала чужого, а теперь, когда её выгнали, вспомнила про дочь. Не по-божески это.
Душа кричит, будто подвыпившие гости за праздничным столом. Хочу жить, любить, растить детей, но прошлое тянет назад, как трясина. Должна ли я грызть себя за то, что защищаю свой угол? Или простить, чтобы этот груз не таскать, как мешок с картошкой? Стою на распутье, и оба пути — будто скользкий мост через омут. Мать, бросившая меня, теперь протягивает руку, но та старая рана до сих пор жжёт, как пролитый самогон на ссадину.
