Мама, во что ты играла, когда раздавала родственникам куски нашего дома?
Мне казалось, сердце вот-вот лопнет от горечи, пока я слушала мамины оправдания по телефону. Сидя на кухне, я смотрела в окно, где застыл мутный зимний свет, и кусала губы, чтобы не расплакаться. «Ну как, мам? Как ты могла просто отдать половину дома тёте Гале? А теперь она ещё и в нашу половину норовит перебраться!» Голос дрожал, а в груди клокотало что-то чёрное. Мама молчала, и это молчание звенело громче любых слов. Раньше её доброта казалась мне святой, а теперь я видела, во что она превратилась — в камень на моей шее.
Всё началось давно, когда тётя Галя осталась без мужа, работы и крыши над головой. Мама, Надежда Петровна, не раздумывая, пустила её в наш дом — старый, двухэтажный, доставшийся от деда. Они с отцом, Дмитрием Алексеевичем, жили на первом этаже, а второй пустовал. Тогда казалось, что это ненадолго: поживёт, оправится, уедет. Но тётя Галя осела, как гриб на пне, а потом мама сделала нечто необъяснимое — оформила на неё половину дома. «Она же семья, как я её брошу?» — оправдывалась она, когда отец хмурился.
Я тогда была молодой, в дела семьи не лезла. Но помню, как отец ворчал за столом: «Дом — это не картошка, чтобы раздавать всем подряд». Мама отмахивалась, прячась за свою доброту, будто за щит. Отец сдался, но в глазах у него осталась тень. Теперь я понимаю его.
Сейчас я живу в этом доме с мужем, Игорем, и детьми. После смерти отца мама перебралась в городскую квартиру, а дом остался мне. Но вторая половина, тётина, стала кошмаром. Тётя Галя так и не нашла работу, не съехала. Она обитает наверху, ноет о несправедливости жизни и вечно просит то денег, то помощи. Я терпела — родная кровь, всё-таки. Но недавно она заявила, что хочет переехать к нам, потому что у неё «сквозняки». Когда я отказала, она завела пластинку про нашу чёрную неблагодарность. Я онемела — что за заслуги? Единственное, что она сделала, — научилась тянуть из нас всё, как пиявка.
Я позвонила маме, надеясь на поддержку, а услышала: «Ну, Леночка, она же одна, ты должна понять». Голос у меня задрожал: «Мам, это ты научила её, что ей всё можно! Почему ты отдала ей часть дома? Теперь она ведёт себя, как хозяйка!» Мама замялась, пробормотала что-то про благие намерения, но я поняла — она просто не хочет признать, что наломала дров.
Я в тупике. С одной стороны, тётя Галя — родня, жалко. С другой — я устала от её вечного нытья и ощущения, что в моём доме мне самой неуютно. Игорь злится, и я его понимаю: он пашет, чтобы поднять детей, а тут ещё эта женщина, будто мы ей пожизненную ренту должны. Мы думали продать дом, но как? Здесь мои детские воспоминания, следы отца, бабушкины шторы на окнах. Да и мама взвоет, хотя сама здесь не живёт.
Иногда я представляю: вот мама не отдала бы половину. Может, тётя Галя нашла бы в себе силы устроить жизнь? Или я слишком жестока? Но потом она снова начинает ныть, что у нас «теплее», и во мне вскипает злость. Я не хочу, чтобы мои дети дышали этим воздухом — тяжёлым, как спёртый мамин долг.
Вчера я опять говорила с мамой. Она пообещала «поговорить», но я знаю — ничего не изменится. Её доброта когда-то грела, а теперь жжёт, как обморожение. Любовь к семье — не значит позволять им вытирать о тебя ноги. Может, придётся поставить тёте Гале ультиматум. Или научиться жить с этим. Но одно ясно: я больше не позволю чужим решениям диктовать мне правила.
