В палате пахло дешёвыми лекарствами, варёной свёклой и старостью — такой густой, что, кажется, можно было порезать её ножом. Мария Сергеевна сидела на краеху кровати, перебирая края выцветшего халата — того самого, в котором когда-то пила чай с брусничным вареньем у себя на кухне. В своей квартире. Когда она ещё была дома…
Рядом, на соседней койке, сидела женщина лет на двадцать старше. Неподвижная, как памятник, уставившись в пустоту. Её мутные глаза упёрлись в стену, будто там было окно в другое измерение.
Вдруг она медленно поднялась, ухватилась за стул и пододвинула его к Марии.
— Машенька, расскажи… как ты сюда попала? — прошептала старушка, с трудом опускаясь рядом. В её потухших глазах была та же беспомощность, что у испуганного ребёнка. Будто перед Марией сидела не старуха, а девочка, которую жизнь давно бросила одну.
Мария хотела отмахнуться. Сказать, что та всё равно не поймёт, не запомнит. Но вдруг заговорила. Потому что, может, впервые за много лет, кто-то действительно хотел её слушать.
— Всё началось с тишины… — голос её задрожал. — Сначала Ваня стал звонить реже. То работа, то детей в школу везти, то просто недосуг. Таня, его жена, никогда мной особо не интересовалась. А Миша, внук… растёт, ему не до бабушки. Всё понимаю.
Соседка слушала, слегка наклонившись, кивала. Она уже три года в доме престарелых — и каждый рассказ воспринимала как свой.
— Потом перестали поздравлять. День рождения прошёл как будто его и не было. Потом — восьмое марта. А потом и Новый год. А я… я всё ждала. Пирог испекла, с вишней, как Ваня любил. Стол накрыла. Поставила наше фото — где он маленький, в трусиках, на пляже в Сочи. Я там молодая, смеюсь… Смотрю на него и думаю: приедут. Ну обязаны же. Обещали.
Мария тяжело вздохнула. В глазах блеснули слёзы. Соседка осторожно коснулась её руки.
— Приехали. Поздно. Стоят в коридоре, Ваня в пол смотрит. «Мама, — говорит, — мы тут подумали…». Дальше — как в тумане. Только его фраза врезалась, как нож: «Мише нужна своя комната. А тебе… здесь будет лучше. Врачи, уход, питание…»
— И что ты ответила? — шепнула соседка.
— А что я могла ответить? — горько усмехнулась Мария. — Онемела. Только шептала: «Я же… я…» А они уже всё решили. Грузчики. Коробки. Мой буфет — тот самый, резной — унесли. Я тянусь к нему, а Миша в телефоне уткнулся. Ни взгляда. Ни «до свидания», ни «спасибо». Будто меня и не существовало.
— А сейчас? Звонят?
— Вчера Ваня позвонил, — Мария еле сдержала дрожь в голосе. — Спросил: «Ну как ты там?» А я ему: «Помнишь, как в детстве при грозе ко мне под одеяло забирался? Дрожал, как зайчонок…» А он: «Не помню». Вот так. Не помнит. Или не хочет.
Соседка сжала её руку. Тёплую, узловатую, с потрескавшейся кожей. Молчала.
— А самое… смешное знаешь что? — Мария закусила губу. — Мою квартиру, говорит, сдают. Деньги идут на репетиторов для Миши. А пока там, оказывается, йога-студия. «Аштанга», что ли. Представляешь? Там, где мой старый сервант стоял, теперь тётки в лосинах в позу лотоса садятся…
В коридоре заскрипела тележка с ужином. За окном садилось солнце, заливая всё багровым светом. Было тихо. Слишком тихо.
— Но я всё помню, — прошептала Мария Сергеевна. — Всё. Как первый зубик у Вани, как ночами качала его, когда колики мучили. Как он первую тройку принёс и ревел. Как мечтала: вырастет — будет счастливым. Всё отдала, всю жизнь положила. А теперь… теперь я просто лишняя.
Соседка молча прижала её к себе. Щекой к седым волосам. Её рука — такая же, как у мамы Марии когда-то. Шершавая, надёжная. Спасала от всего — кроме одиночества.
Они сидели в полумраке, среди запахов больничной еды и старости. Между прошлым, где было тепло, и настоящим, где остались только тени.
…И лишь одна мысль не отпускала:
А вдруг они всё-таки когда-нибудь вспомнят?
