Давным-давно, в далёкие времена, когда судьбы переплетались, словно узоры на морозном окне, случилась история, о которой и поныне вспоминают с горьким вздохом. Всё началось с двух сестёр — Пелагеи и Аграфены, что с малых лет были неразлучны, будто две берёзки, выросшие из одного корня. Вместе делили и радости, и горести: от школьных уроков до первых признаний в любви, от свадебных хороводов до тихих семейных вечеров. Словно сама судьба вела их рука об руку, лишь меняя декорации — вместо одной избы другую.
Мужей выбрали схожих — Аграфена связала жизнь с Фёдором, Пелагея — с Тихоном. Оба — ямщики, что дни и ночи проводили в дороге, лишь изредка возвращаясь домой. Сестёр это не смущало — мужья честно трудились, а они, как всегда, поддерживали друг друга. Когда одна понесла дитя под сердцем, вторая вскорости последовалá её примеру. Вместе ходили к знахарке, вместе гадали, кто же родится. Решили — пусть будет сюрприз.
Пелагея молилась о дочке, Аграфена — о сыне. Но судьба, как водится, распорядилась иначе. У Пелагеи на свет появился мальчик, у Аграфены — девочка. И тогда Аграфена, с усмешкой, бросила:
— А не поменяться ли нам? Ну, право, вот такá ирония — всё навыворот…
Пелагея фальшиво рассмеялась, но внутри будто холодная змея сжала сердце. Шутка не казалась смешной. Однако Аграфена твердила об этом снова и снова — сперва шутя, потом всё настойчивее. Говорила, что мечтала о сыне, что ей тяжко, что так будет лучше. И в один миг Пелагея сдалась. Вспомнила, как Тихон ласкал чужих дочек на ярмарке и шептал: «Эх, иметь бы свою кровиночку, лапочку-дочь…»
Мужья ликовали. Гулянья, калачи, мёд да гости. Но Пелагея каждый раз чувствовала, как сердце её обливается кровью, когда видела, как Тихон нянчит чужое дитя. Сперва она глушила в себе вину. Потом убеждала себя, что поступила правильно. Всё же дети — двоюродные, значит, беды не будет. Но совесть не умолкала.
Всё перевернулось, когда через три года Аграфена покинула сей мир. Болела долго, мучительно, оставив своего «сына» — на деле же родного сына Пелагеи — на руках вдовца. Пелагея с Тихоном помогали Степану, как могли. А потом у того появилась женщина — Матрёна. С виду тихая, смирная, казалось, добрее не найти. Да и мальчика, Ермолая, приняла. Поначалу.
Но лишь только Матрёна родила собственного ребёнка, всё изменилось. Ермолай стал ей словно заноза в глазу. Унижала его, осыпала бранью, могла и подзатыльник дать, кричала без повода. От Степана прятала, но Пелагея всё видела. И сердце её рвалось на части. Молчать дальше она не могла — её сын жил в аду, который она же и устроила.
Однажды, когда Матрёна вновь обрушила на мальчишку свой гнев, Пелагея не выдержала. Собрала Тихона, Степана и выложила всю правду. Каждое слово давалось с мукой, каждое — будто нож в грудь. Тихон сначала остолбенел, потом, не сказав ни слова, ушёл. Пелагея рыдала — от страха, от вины, от осознания, что разрушила чужие и свои жизни. Но через два дня Тихон вернулся. Сказал, что хочет сделать испытание кровей. После итогов — молчание. Затем — крепкое объятие.
— Всё поправим, — прошептал он.
Дело об усыновлении шло медленно, но верно. Матрёна от Ермолая отказалась — чужое дитя ей было не нужно. Девочка — дочь Аграфены, что Пелагея растила как родную, — осталась с ней. Правду ей не открыли, да и к чему? Главное — любовь да ласка, что Пелагея дарила без остатка.
Прошли годы. Пелагея до сих пор кори́т себя, но знает: тогда, признавшись, поступила правильно. Спасла своего сына. Пусть поздно, пусть через боль, но успела. А в жизни, видно, важно не то, где споткнулся, а то, хватило ли сил подняться…
