Звёзды над нами: память о бабушках
У меня, как и у всех, было две бабушки. Совершенно разные, но каждая — предана мне безгранично. Звали их почти одинаково: Анна Фёдоровна, мамина мама, и Антонина Фёдоровна, папина.
Анна Фёдоровна жила в центре небольшого городка в просторной квартире, заставленной книгами и антикварной мебелью. Папа называл её «городской пижонкой» — утончённой, с налётом аристократизма. Она появилась в моей жизни первой. Антонина же была деревенской, простой. Мама ворчала: «Три класса церковно-приходской — чего с неё взять?» Папа поправлял: «Не три, а семь!» Она переехала к нам, когда я пошёл в шестой класс.
Когда мне было семь, Анна Фёдоровна серьёзно заболела. Мама бросила работу, перебралась к ней, чтобы ухаживать. Мы с отцом остались в нашей маленькой квартирке, купленной на дедушкины сбережения. Сначала нам было весело: отец курил дома, а я мог смотреть телевизор до ночи. Но быстро стало скучно. Папе надоело готовить, мне — есть одни сосиски. В итоге мы переехали к бабушке. Думали, ненадолго, но застряли — на одну зарплату не выжить, и нашу квартиру сдали.
Пока бабушка болела, я старался не шуметь. Её квартира была для меня загадкой: тёмные кладовки, высокие шкафы, тяжёлые портьеры, за которыми я прятался, играя часами. Но иногда перегибал палку.
— Уберите этого сорванца! — кричала бабушка. — Почему его не воспитывают?
— Вот и воспитывайте, — огрызался отец.
— И воспитаю! — грозилась она, но тут же ласково гладила меня по голове.
И воспитала. Меня отдали в школу, а бабушка решила учить меня музыке, уверяя, что у меня слух.
— Хоть бегать, как дикарь, перестанет, — ворчала она.
Я с тоской играл гаммы на старом пианино, считая минуты до конца урока. Отец же направил мою энергию в другое русло — записал на самбо.
— Калечите ребёнка! — возмущалась бабушка. — У него талант, а вы…
— А вы его спросили, хочет ли он музыку? — парировал отец.
Я не хотел ни музыки, ни самбо. Я вообще не знал, чего хочу.
Когда бабушка поправилась, мама вернулась на работу, а я остался с Анной Фёдоровной. Так я и закончил первый класс. Лето стало яблоком раздора: родители решали, куда меня пристроить, чтобы дать бабушке отдых. После долгих споров меня отправили в деревню к Антонине Фёдоровне.
Я боялся. Мама пугала её «необразованностью», Анна — «деревенским бытом», жирной едой, рекой, где я утону, грибами, которыми отравлюсь, и лесом, где меня загрызут волки. Но деревня оказалась раем. Бескрайние поля, пруды, тёмный лес вдали. Куры, гуси, коровы — всё, о чём я раньше только читал. Местные ребята по просьбе бабушки взяли меня в свою компанию. Носки, аккуратно уложенные мамой, так и пролежали в чемодане — все бегали босиком, не боясь ни грязи, ни коровьих лепёшек.
Антонина Фёдоровна была полной противоположностью Анне. Тихая, улыбчивая, она смотрела на меня с такой нежностью, что у меня сердце сжималось. Низенькая, круглолицая, с морщинками и ямочками на щеках, она пахла свежим хлебом и молоком. «Мой птенчик, худенький», — приговаривала она, обнимая меня. Еда была простой, но невероятно вкусной: парное молоко на рассвете, яичница с сальцем, драники со сметаной, пирожки прямо из печи. Я пил молоко, которое в городе терпеть не мог, и засыпал счастливый.
Дни в деревне стали свободой. Я ходил с ребятами на рыбалку, собирал ягоды, парился в бане, где мужики стегали меня веником. По вечерам мы с бабушкой сидели на крыльце, отгоняя комаров. Она пела старинные песни, рассказывала сказки и истории о войне. Самое страшное — она потеряла четверых детей от голода и болезней. Я прижимался к ней, шептал, что люблю её и никогда не оставлю.
Лето пролетело, как сон. При расставании бабушка плакала, просила прощения. Я клялся вернуться, но на следующий год поехал в пионерлагерь. Она писала письма — корявые, с ошибками, полные заботы: «Не похудел ли?» Я пытался отвечать, но слова не шли. Злился на родителей, на Анну Фёдоровну, представляя, как Антонина сидит одна на крыльце, напевая: «Во поле берёза стояла…»
И вдруг неожиданная весть: Антонина Фёдоровна едет к нам! Колхоз развалился, дом её пришёл в негодность. Я кричал от радости: «Теперь у меня две бабушки!» Все нервничали, мама вздыхала: «Как уживёмся?» А отец шептал: «Хоть поедим нормально».
Антонина приехала грустная, виноватая, снова просила прощения.
— Хватит ныть! — подбодрила Анна. — Поживём, сколько Бог даст.
— Прости, сватья, что на старости лет в обузу, — плакала Антонина.
— Какие обузы? Места всем хватит, — успокаивала Анна.
Антонину поселили в моей комнате, чему я был рад, но скрывал, чтобы не обидеть Анну. Удивительно, но бабушки подружились. Анна, хоть и была «язвой», как говорил отец, старалась быть добрее. Они пили чай, размачивая карамельки, спорили, но без злобы. Когда Антонина пекла пирожки, Анна ворчала, что это вредно, но тайком таскала их к себе. Все знали, но делали вид, что не замечают.
Анна подшучивала над Антониной: «Фёдоровна, остриги свои космы, не в деревне живёшь!»
— Где это видано, чтоб старухи волосы стригли? — отвечала та, заплетая тонкую косичку.
Иногда они выпивали по рюмочке.
— Сватья, по стопарю? — предлагала Анна.
— Ладно, — соглашалась Антонина.
После рюмки они хохотали, рассказывая анекдоты про старость. Один я запомнил навсегда:
— Как тебя зовут? Забыла.
— А тебе срочно? — и обе покатывались со смеху.
Они вечно теряли очки, ключи, записные книжки. «ФёОни дожили до моей свадьбы с Катей, и я благодарен судьбе за то, что у меня были такие бабушки.
