Это был тихий вечер. Я едва убаюкала дочурку, присела наконец на краешек стула, налила остывшего чаю. За весь день не удалось ни поесть, ни перевести дух. Грудничок — не просто дитя, а целая вселенная, требующая всего тебя без остатка: каждую каплю сил, каждый вздох, каждый миг покоя. С тех пор как мой Иван собрал вещи и пропал без объяснений, я жила словно в дымке. Ночные слёзы в подушку, неподъёмные счета, тоска, сжимающая горло. Но была она — моя Анечка. Крохотный лучик, за который я цеплялась обеими руками.
И вдруг — резкий стук в дверь. Открываю — на пороге свекровь, Марфа Семёновна. Не увидеться, не позвонить все эти месяцы — и вот явилась, будто так и надо.
Впустила молча. Сидим за столом — воздух густой, словно перед грозой. Смотрела она на меня исподлобья, как на больную оспой, потом вдруг разродилась речью:
— Тяжело тебе, знаю. Одна, без гроша за душой, с младенцем на шее. Давно пришла — с решением, как надо поступить.
Слова её падали, как камни. Не «чем помочь», а «как тебе быть». В груди защемило.
— Отдай дитя нам, — выдохнула она. — Мы с отцом воспитаем. Ты молода, ещё замуж выйдешь, новую жизнь начнёшь. А девочка при нас не пропадёт — в достатке будет.
Я обмерла. Казалось, земля уходит из-под ног.
— Как… отдать? — прошептала, цепляясь за край стола.
— Нагляделась я — не справляешься. Ребёнку надёжный дом нужен, а у тебя что? Даже на молоко копейки считать приходится. Не упрямься — сделай как лучше.
В ушах зазвенело. Сжала кулаки, будто от удара защищалась. Какое там «лучше» — просто хотели отнять мою кровиночку, да ещё прикрыть чёрствость добродетелью.
— Чтобы я… дочь родную бросила? — голос предательски дрогнул.
— Не бросала, а по-умному поступила.
Встала тогда — ноги ватные, но поднялась. Глянула на эту женщину, что тридцать лет Ивана под каблуком держала, всё в семье её словом решалось, а теперь и мной командовать вздумала.
— Уходите. Сию минуту, — сказала ровно, хотя внутри бушевала буря.
— Одумайся, — бросила она на прощанье.
— ВОН! — крикнула так, что стёкла задрожали.
Захлопнула дверь, опустилась на пол, прижала к груди спящую Аньку. Сердце колотилось, как у загнанной лошади. Целовала её макушку и шептала сквозь слёзы:
— Ни за что. Никому не отдам.
Не спала до рассвета. Думала о том, как запросто некоторые люди готовы разлучить мать с дитем. Вспоминала, как носила её под сердцем, как дрожала за каждое её вздрагивание, как впервые услышала этот тоненький крик. А теперь мне заявляют, что я — лишняя в её жизни?
Да, тяжело. Да, по ночам плачу. Да, в кошельке ветер гуляет. Но это моя плоть и кровь. Я за неё горло перегрызу любому. Каждую копейку считаю, но накормлю. Каждую минуту выматываюсь, но выстою.
Не говорю, что я мать-героиня. Но я — её мать. И лучше быть голодной, да честной, чем продать дитя за сытую жизнь.
С той поры Марфа Семёновна дверь мою не переступала. И не переступит. Потому что тогда я поняла: пусть весь мир отвернётся, но свою кровинушку я в обиду не дам.
