Осколки, что не склеить
На третий день после похорон Светлана достала старую картонную коробку. Она пряталась в чулане за мешком с новогодними шарами, припорошенная пылью, словно сама судьба аккуратно убрала её подальше — на потом. На тот момент, когда боль перестанет рвать душу на части и останется лишь глухая тяжесть под сердцем. Или наоборот — когда сил притворяться, что всё как прежде, уже не останется. Будто именно в этот вечер, в намертво замолчавшей кухне, прошлое само постучалось в дверь и потребовало впустить его.
Игорь сидел за столом, не двигаясь. Перед ним стояла кружка с остывшим чаем, он сжимал её в ладонях, словно в ней был зажат последний якорь. Он не поднимал глаз на мать. Но когда она протянула коробку — взял. Безмолвно. Осторожно. Будто в ней лежали не пожелтевшие листы, а осколки.
Внутри — десятки писем. Он узнал почерк мгновенно. Свой. Детский. Тот самый, что оставался на обоях и в школьных тетрадках. Письма себе в будущее. Когда-то ему было шесть, потом девять, тринадцать — и каждый год он писал самому себе. Будто бумага могла удержать то, что не выдерживало сердце. Будто эти строки были ближе, чем отец, вечно отсутствующий. Будто они слышали. Понимали.
Он развернул первое письмо. Детский рисунок: он и отец на берегу Оки. Удочки. Кривое солнце в углу. Неумело, но искренне. «Папа сказал, что летом мы поедем на рыбалку. Очень жду. Он пообещал, если я перестану бояться темноты, мы обязательно поедем.» Внизу — корявое сердечко. Мольба, вплетённая в синие чернила.
Игорь медленно положил листок на стол. Пальцы предательски дрожали. Мать стояла у печки, прижавшись к ней, будто ища опоры. Не подходила. Не говорила. Лишь смотрела, словно боялась разрушить хрупкую грань между ними.
— Он так и не приехал тогда, — прошептал Игорь. — Работа. Как всегда. А потом… мы просто перестали спрашивать. Поняли — бесполезно.
Мать молчала. За окном сеял мелкий дождь, и тусклый свет фонаря размывал комнату в серой дымке. Всё здесь потускнело после его смерти — стены, воздух, даже запах старых книг на полке. Даже часы на стене тикали тише, словно боялись потревожить тишину.
Следующее письмо было короче: «Мне тринадцать. Я больше не пишу отцу. Бесполезно.» Игорь вчитывался в каждую букву, будто надеялся, что детская рука дрогнет. Но строки были ровными. Твёрдыми. Как лезвие. Это было не просто письмо. Это был миг, когда надежда умерла. Без слёз. Просто сдалась.
— Я его ненавидел, — выдохнул он. — Понимаешь, мам? Не за то, что ушёл. А за то, что вроде был, но его никогда не было рядом. За эти «папа задержится», которые ты повторяла, когда я уже знал — не приедет. Не хлопнет дверью, не крикнет «здорово, сынок». Никогда.
Мать опустилась на табурет. В её руках был единственный лист. Без конверта. Плотная бумага, потрёпанный угол. Почерк — взрослый, чуждый, но до боли знакомый. Игорь смотрел на неё, будто видел впервые.
— Он написал тебе. Перед тем как… — голос её дрогнул.
Он взял письмо. Всего одна строчка:
«Ты был моим страхом и моей надеждой. Прости, что не сумел быть рядом.»
Игорь перечитал. Снова. И ещё раз. Будто с каждой попыткой смысл станет яснее. Но ясности не было. Только боль. И эта тишина. В ней звенели не слова, а всё, что осталось между строк.
Эта тишина не была пустой. Она дышала. В ней жили не только обиды, но и всё, что они так и не сказали друг другу. Она была полной — жестоко, неумолимо. Прошлое не изменить. Но, может, его можно нести иначе.
Он сложил письма обратно. Аккуратно. Медленно. Будто собирал не бумаги — себя. И последний лист положил сверху. Поздно. Но, возможно, не зря.
— Мам… — он поднял на неё взгляд, прямо, в самое нутро. — Поедем на ту реку. Где он обещал. Возьмём удочки. Просто посидим. Не для него. Для нас.
Она кивнула. Медленно. Осторожно. Будто соглашалась не на поездку. А на попытку. Хоть и запоздалую. Но попытку быть рядом. Хоть раз — по-настоящему.
И в этот раз — без «пообещаю». Только дорога. Только река. И, может, та самая тишина, в которой уже можно дышать.
