В холодный ноябрьский вечер в городе Златограде, пропитанном ароматом мокрого снега и дыма печных труб, Вадим остановился у витрины старой лавки старьёвщика. Часы, крохотные и изящные, с потрёпанными циферблатами и тонкими стрелками, будто перешёптывались о давно ушедших днях. Они напомнили ему о дедушке, о тех временах, когда он, ещё пацан, заворожённо разглядывал шестерёнки под лупой. Вадим смотрел, как стрелки неторопливо ползут, и вдруг осознал: он не хочет торопиться. Не в этот момент. Не туда, где его ждёт конец восемнадцати лет совместной жизни. Внутри всё уже было решено, а снаружи – лишь серый дождь, лужи с ледяной коркой и холод, от которого ныло под рёбрами.
Вадим вошёл в зал суда с опозданием на пятнадцать минут. Его почти бывшая жена, Татьяна, сидела у окна, положив руки на стопку документов. Её лицо было спокойным, но пальцы, теребящие уголок бумаги, выдавали волнение. Она не смотрела на него, не сердилась – просто ждала, будто это был не финал их истории, а обычная деловая встреча. Вадим вспомнил, как они когда-то вместе собирали шкаф в их первой квартире: спорили, смеялись, пили чай, сидя прямо на голом полу. Воспоминание кольнуло, как заноза, и он проглотил его, не найдя слов.
Судья была стремительной, как метель за окном. Вопросы, подписи, печати – всё заняло меньше десяти минут. Как будто их общие годы – отпуска на даче, ссоры, ночи под бабушкиным пледом – можно было уместить в несколько сухих формальностей.
На выходе Татьяна сказала:
— Не забудь заверить бумаги у нотариуса. Сегодня же.
Вадим кивнул. Хотел сказать «прости», но не знал, за что. Хотел сказать «спасибо», но не нашёл, за что. Вместо этого выдавил:
— Ты… красивая.
Она посмотрела на него, как на чужого, и ушла. Её шаги растворились в шорохе дождя, а лёгкий шлейф её духов повис в воздухе, словно призрак их прошлого.
Вадим застыл в пустом коридоре суда. Где-то хлопнула дверь, кто-то кашлянул, кто-то говорил по телефону. А он думал: «Это конец? Или всё-таки начало?»
Вместо дома он поехал в дедову мастерскую, в старый квартал Златограда, где время будто замерло. Тесная комнатка с низким потолком пахла машинным маслом и пылью. На полках стояли банки с винтиками, коробки с пружинами и потрёпанный плакат о часовом деле. Ключ от мастерской всё ещё лежал в его старшем кошельке, в изношенном кармашке. Вадим открыл дверь, щёлкнул выключателем. Лампа мигнула, но зажглась, залив всё знакомым жёлтым светом, от которого в детстве у него болели глаза.
Часы на стене тикали, будто отсчитывали ритм его жизни. Вадим сел за старый стол, провёл ладонью по шершавой столешнице, чувствуя каждую царапину, каждый скол. Его руки дрожали – не от страха, а от внезапного ощущения, что в них снова появился смысл. Он достал из ящика старые часы, которые так и не починил много лет назад. Разобрал их, аккуратно разложил шестерёнки на сукне, глубоко вздохнул. Собрал. Завёл. Тик. Ещё тик. И вдруг – время зашептало, словно сказало: «Я ещё здесь».
На следующий день он вернулся. Потом ещё. Через три недели он повесил новую вывеску: «Мастерская открыта». Бумажка висела на кривом скотче, но держалась крепко, будто знала, что это её место.
Люди потянулись к нему. Бабушки приносили старинные часы с робкой надеждой в глазах. Мужики с дорогими механизмами приходили растерянные, будто поломка нарушила весь их мир. Подростки предлагали странные идеи: «А можно, чтобы циферблат светился в темноте?» Вадим кивал, брал их сокровища в руки и чинил. Молчал. Слушал. Порой люди говорили не о часах, а о своём горе – о разводах, потерях, о том, что сломалось внутри. А он вставлял винтик, и механизм оживал.
Однажды к нему зашла девушка – хрупкая, с каштановыми волосами и лёгкой улыбкой. Её звали Аграфена. Она принесла отцовские часы – корпус исцарапан, стрелки замерли. Она смотрела на Вадима с сомнением, будто боялась, что их уже не спасти.
— Справитесь? – спросила она тихо.
Он кивнул. Работал долго, с паузами, будто прислушивался не только к механизму, но и к её безмолвной тоске.
Через месяц Аграфена вернулась. Без часов, но с мешком, в котором был горячий чай и пирог с вишней. Потом пришла снова, просто так. Однажды они вместе разбирали коробку с винтиками, и она вдруг сказала:
— Ты ведь не просто чинишь часы. Ты собираешь людей. По кусочкам. Незаметно.
Вадим улыбнулся – впервые не из вежливости, а потому что не мог иначе. Его сердце, замёрзшее в тот серый день в суде, начало оттаивать.
Через год те самые часы, что он починил для Аграфены, тикали в их общей квартире. Рядом стояли книги, ваза с сушёной матрёшкой и фотография с их прогулки по берегу реки. Вадим всё ещё опаздывал – на рынок за картошкой, на электричку, на посиделки с друзьями, на новую жизнь, которая теперь казалась тёплой и живой.
Когда Аграфена спрашивала: «Где ты пропадал?» – он отвечал:
— Там, где время оживает. Где его не теряешь, а находишь.
И этого было достаточно. Потому что время теперь шло не только в часах. Оно текло рядом – в их шагах, в их смехе, в их общем пути.
