— Ну всё, дедуля, поехал! Как же у вас хорошо, прямо как в детстве! Банька — просто чудо! Будто заново на свет появился! Может, на неделе ещё загляну!
— Лучше уж не приезжай больше, внучок… — бабка вытерла ладони о фартук и тяжело вздохнула.
— Бабуля, ты чего? — Игорь опешил. Он-то думал, что для них он всегда — родной, желанный. До десятого класса с ними жил, называл их мамкой и батей.
— Да не к добру это, — отрезал дед, хмуро глядя из-под седых бровей. — Понял теперь, отчего жена от тебя ушла. И как ты, скажи на милость, таким вырос…
Он махнул рукой, развернулся и, ковыляя на больную ногу, побрёл к сараю.
— Де-е-ед! — Старуха выбежала на крыльцо босиком, забыв про холодный октябрь и моросящий дождик. Берёзовые листья слепо метались в воздухе, а над головой клубились тяжёлые тучи.
— Де-е-ед, Игорь звонил! Едет! Радость-то какая! — воскликнула она, прижимая ладони к груди.
Старик выпрямился, кряхнул, вытер пот с лица потрёпанным рукавом телогрейки.
— Ты чего без обуви? Простудишься! — сердито буркнул он. — Иди в дом, сейчас зайду.
— Да я… просто не сдержалась…
— Иди, говорю!
Старуха всхлипнула и побрела к избе. А на душе было неспокойно. Игорь — их Игорек, солнышко в окошке. С пелёнок растили, первые шаги, первое слово — «деда»… А потом дочь объявилась. Забрала. Забрала, едва сама на ноги встала. Через десять лет. Как будто в долг брала, и срок вышел. Дед тогда бесился, ругался, стыдил — всё зря. Уехали. Игорь плакал, сначала звонил часто, потом реже… а потом и вовсе замолчал…
И с тех пор в доме — тишина. Душа опустела. А когда женился — даже не сообщил. Узнали от соседей. Больно было. Горько. А теперь — позвонил, едет. Надежда в сердце теплом разлилась.
Три дня бабка хлопотала, будто перед Рождеством. Полы вымыла, пирогов напекла. Не спала — гадала: каким стал, вырос, наверное, статный…
Под вечер во двор въехал чёрный, лакированный автомобиль. Стёкла — тёмные, как ночь. Мурашки по спине. Из машины вышел Игорь — крепкий, стриженный под ноль, в дорогой куртке. Улыбнулся. Поздоровался.
— Дедуля, бабуля! Есть что перекусить? С голода помираю!
— Есть, внучек, конечно. Заходи…
Подарков никто и не ждал — не до того нынче. Но хоть бы по-людски… Хоть слово…
Наелся досыта, ноги на стол закинул, закурил и давай рассказывать, как у него «всё топ». Дед скривился, губы задрожали, встал и пошёл к дровнице.
А тот не унимался. Про жену свою толковал — дочку какого-то чиновника. Как она его «не понимала», всё к папочке бегала. Как заставляли работать, а он не для того, мол, женился. Уволили. Квартиры нет. Теперь — таксует. Машина вот, чёрная, с тонировкой.
— Денег надо, — заявил. — У вас же у деда есть. Он пожил, теперь моя очередь.
Дед молча рубил поленья. Руки чесались, да бабка остановила. Увела старика. А сама сидела, слушала этого чужого мужчину, крестилась украдкой. Полночь миновала — уснул он, прямо за столом, с пустой рюмкой в руке.
Утром встал — свежий. Как огурчик. Баню опять затребовал. Наелся. Вывалился на крыльцо и заявил, что пора. Поедет.
— Ну и катись, — пробурчал дед, застёгивая бушлат.
А бабка смотрела на старика и понимала: постарел он за ночь на добрый десяток лет. Опустился, будто под тяжестью лет.
— Игорек, — сказала она, кутая лицо в платок. — Одну вещь скажу тебе на прощание. Мир вокруг тебя не вертится. Ты — песчинка. Как ты к людям — так и они к тебе. А душа твоя… она как стёкла в твоей машине. Вроде есть, а сквозь них — пустота.
Она перекрестила его и пошла следом за дедом, прижав ладонь к груди. В этом холодном октябре вдруг стало ясно — весны для них больше не будет.
И лучше бы он не возвращался…
