«Сынок, я домой хочу»: как меня выперли из родного гнезда за угол
Словно сон, тяжёлый и нелепый, где сердце рвётся наружу, а руки бессильно дрожат. Историю эту без комка в горле не прочесть. Предательство кровиночки и спасение, пришедшее, когда уже и надеяться перестал.
Виктор Семёнович стоял на балконе питерской хрущёвки, затягиваясь «Беломором» до хруста в лёгких. Пальцы не слушались, в висках стучало: «Как же так? В семьдесят-то лет?» А ведь был у него дом, семья, Машенька, любимая…
— Папка, ну что ты опять задумался? — ворвалась в комнату Алёнка, его кровь и плоть. — Мы же просто просим твой угол. Ванька с Петькой уже как огурцы в одну банку — места нет!
— Алёнушка… — прошептал старик. — А мне где ночевать? В подъезде? Снимите квартиру, к тёще переберитесь. Я ж не мебель…
— Всё ясно, спасибо, родной, — хлопнула дверью дочь, оставив шлейф «Красной Москвы» и лёгкий привкус горечи.
Виктор опустился в кресло, потрогал за ухом старого пса Жучка — и вдруг понял, что глаза мокрые. Не плакал со смерти Маши. Пять лет… Сорок лет рука об руку, а теперь вот — дочь родная готова на край света отправить, лишь бы комнату заполучить.
Всё лучшее ей отдавали, на трёх работах крутились. А выросла — холодная, как февральская Нева.
— Деда, ты нас разлюбил? — вбежал Ванька, лупя глазёнками. — Мамка говорит, ты жадина, угол свой не отдаёшь!
— Внучок, кто ж тебя… — голос деда задрожал.
Понял — настроила. Вздохнул, будто пудовик с плеч сбросил:
— Ладно. Берите угол…
Алёнка влетела, сияя, как масленичное солнце:
— Папочка, правда? Спасибо! Уж я присмотрела тебе дом — уютный, с докторами! И Жучка не бросим, ей-богу!
Прошло два дня. И вот он, Виктор Семёнович, в доме престарелых где-то под Гатчиной. Запах плесени, облупленный подоконник, в глазах соседей — пустота. Никаких докторов. Просто склад стариков, которых все забыли.
— Новенький? — хрипло спросила соседка по палате. — Меня Глашой звать. Тоже родня подсуетилась?
— Дочка… — кивнул Виктор. — Угол освободить попросила.
— А я… ха… внуку квартиру переписала, а он меня — сюда. Хоть не под забором, уже радость.
И заговорили они, вспоминая молодость, смеясь сквозь слёзы. Глаша стала для него лучиком в этом подвальном царстве. Гуляли по двору, держались за руки, будто снова молоды — он тракторист, она доярка.
А дочь не звонила. Ни разу. Виктор только и думал — жив ли Жучок?
Как-то раз, бродя по территории, столкнулся с бывшим соседом — Мишкой.
— Виктор Семёныч?! Вы ж в деревню уехали, по словам Алёнки! И пса, дескать, с собой взяли!
— Чего?! — голос старика рассыпался. — Где Жучок?
— Да на улицу выкинула, сволочь. Я подобрал, отдал старушке-соседке. Пёс — душка. А она… квартиру, слышал, сдаёт. Сама у свёкра ютится. Да как же так, Виктор Семёныч?!
Виктор закрыл лицо ладонями и прошептал, будто молитву:
— Сынок… домой хочу…
— Не кручиньтесь. Я юрист. Разберёмся. Вы выписывались?
— Нет. Но у неё блат…
— Тогда собирайтесь. Воротим своё!
Перед отъездом зашёл к Глаше:
— Глашенька, не нюнь. Вернусь. И за тобой приеду. Обещаю.
— Да кому я сдалась, старьё… — махнула рукой она.
— Молчи. Ты мне нужна.
Когда они с юристом подъехали к квартире — новый замок. Мишка засуетился. Оказалось — Алёнка сдала жильё, решив, что отец сгинет навсегда. Но бумажки её — фуфло. Суд вернул всё обратно. Закон — на стороне старика.
— Спасибо, сынок… Только страшно. Что она ещё выкинет?
— Продадите квартиру — ей долю, себе дом в деревне. Тишина, покой. И никто не тронет.
Через пару месяцев Виктор Семёнович с Жучком въехали в маленький дом под Лугой. А вскоре рядом поселилась и Глаша. Сажали картошку, завели козу Машку и каждый вечер сидели на крылечке, держась за руки.
Да, жизнь — злая шутка. Но добро, как вешняя вода, всегда пробьёт дорогу. Даже сквозь самый толстый лёд.
