До слёз… МАМА
Маме — семьдесят три. Невысокая, согнутая годами, с вечно занятыми руками и взглядом, в котором усталость смешивается с нежностью. Она протягивает мне свёрток и виновато улыбается:
— Вот яблоки, Катюша. Кривоватые, но свои. Никакой химии. Ты же любишь, да? Бери, пожалуйста.
Я беру. Конечно беру. И кефир тоже беру, потому что мама вечно «забывает» последнюю бутылочку, если знает, что я заскочу.
— Ты ведь не сразу уезжаешь, хоть пару раз поужинаешь с нами… — добавляет она тихонько, почти с надеждой.
Я сажусь в машину. Завожу мотор.
Опять куда-то мчу. Опять убегаю. Работа, встречи, планы, города, перелёты, вечная гонка… Всё важно, всё горит. Забегаю к маме, когда уже всё переделано — между кофе с подружками и походом в сауну, между отчётом и командировкой.
Приезжаю не с пустыми руками — везу ей осетрину, сыр, конфеты. Спрашиваю, как они с отцом. Слушаю вполуха, перебиваю, порой даже подшучиваю — ну какие у них дела в их-то годы? Живу своей жизнью.
Мама обязательно скажет, что я «вечно мёрзну», что шапку надо носить, что кашель — из-за «распахнутой шубы», и что я слишком много работаю. Она повторит, что жизнь — да, непростая, и что всё понимает, и ничего страшного, что я редко бываю.
А живём мы всего в сорока километрах друг от друга.
Я звоню ей почти каждый день. Она рассказывает неторопливо, в деталях:
— На рынке картошка подорожала. У твоей сестры в деревне опять забот полон рот, одна с хозяйством управляется. Укроп после ливня заново сеять надо. А наш котик, Васька, лапу поранил, чёрт знает где шлялся…
Я слушаю. Иногда — просто из вежливости.
Мне кажется, в её жизни ничего важного не происходит.
Я злюсь, когда она жалуется на давление, но к докторупору не идёт. А что я могу? Я ж не врач! Только и твержу: «Мама, ну сходи! Я ж не знаю, что тебе принимать!»
А она вдруг совсем другим голосом, тихо:
— А кому мне ещё пожаловаться, доченька, как не тебе?..
И у меня замирают пальцы на телефоне.
Потому что это правда. Потому что я — её человек. Единственный, кто по-настоящему свой.
И вот я, забыв всё на свете, срываюсь. Несусь к ней. Без звонка. Без плана. Просто потому что надо.
А она — будто ждала. Уже на пороге с полотенцем. Уже жарит котлеты. Отец режет дыню, достаёт бутыль домашнего вина:
— Молодое. Только на днях дозрело, — хвалится он.
Я от вина отказываюсь — за рулём. Он кивает, наливает себе. Мы смеёмся. Громко, от души.
Мне зябко. Я кутаюсь в мамину пуховую кофту. Она тут же бежит включать печку:
— Сейчас нагреем, чтобы не дрожала.
И я снова маленькая. Снова — та девочка, у которой всё хорошо. Которую любят. Которую кормят ужином. Ради которой топят печь.
Всё вкусно. Всё тепло. Всё — по-настоящему.
Мама, родная…
Ты только живи.
Долго. Очень долго.
Потому что я не знаю, как это — жить, не слыша твой голос в трубке.
Потому что я не знаю, как это — без твоей кухни, где ты всегда стараешься сделать мне уютно.
Потому что, что бы ни творилось вокруг — у меня должна быть тихая гавань. И этой гаванью всегда была ты.
Мама.
Просто будь.
