Он жил один.
Домик его стоял на отшибе, чуть в стороне от деревни — за пригорком, где когда-то тянулась улица с забавным названием — Ухабистая. Шесть изб, полукругом выстроившихся на взгорке, будто старые сторожихи, задремавшие на солнышке.
Когда начался этот самый исход из деревень — когда люди потянулись в города, бросая дома, забывая родные места — улица опустела. Дома разобрали, растащили на брёвна, сгнили… Остался один.
Один. Как последний зуб в челюсти древней старухи.
Там и провёл последние семь лет Иван Семёнович.
Хотя… если честно — не совсем один. С ним был Полкан. Пёс, чёрный с рыжими подпалинами, коротколапый, с закрученным хвостом, торчащими ушами и глазами — как две горячие угольки. Он всё понимал, но молчал. Настоящий друг. Настоящий человек. Только в собачьей шкуре.
В городе у Ивана была семья. Жена — чужая, холодная. Слов на неделю не набиралось. Дочь — взрослая, раньше за отцом хвостом ходила, а теперь — будто ветром сдуло. Появился внук, но узнал он об этом не от дочки, а от случайного знакомого.
Когда сердце прихватило всерьёз — врач только рукой махнул:
— Вам бы покоя, природы. Есть такое место? Хотите — санаторий посоветую.
Иван вспомнил отчий дом. Ответ пришёл сам:
— Есть. Там — моё.
Жене сообщил — для галочки. Та только пальцем у виска покрутила: мол, совсем рехнулся.
Он не спорил. Уехал один.
Косил траву, крышу перекрыл, крылечко смастерил заново. Печь сложил — позвал старого приятеля, с которым в детстве крапиву рубили, будто разбойников. Дом ожил. Дом задышал.
Иногда ему чудилось, что в углу комнаты мать цокает языком, а отец кряхтит одобрительно.
Побелил печь, крыльцо выкрасил в голубой. Поставил резные перила. Красота.
Зиму пережил. Душу оттаял. Ни жена, ни дочь — ни звонка, ни письма. Только весной кто-то подбросил Полкана. С тех пор — вдвоём.
Летом — раздолье. Утром — в лес. Иван с корзинкой, Полкан — рядом. Разговаривают без слов, взглядами. Иван, как бабка учила, с лесом здоровался: поклонится, разрешения попросит. Так и наставляли: слова на ветер не бросай — потом совесть мучить будет.
Молчалив был Иван. Может, потому и семья не сложилась — слишком тихий, слишком честный.
И всё бы шло своим чередом. Но однажды в деревню приехали… другие.
На дорогих машинах, с бумагами, с планами. Участок его — самый выгодный. Вид на реку.
Дом мешал. Единственный дом.
— Иван Семёнович, ну вы же понимаете. Мы вам и квартиру в городе предложим, и компенсацию. Всё по закону. — Улыбчивый, с голосом, как подсолнечное масло, хлопает по плечу.
Иван стряхнул его руку. Взглянул прямо:
— Здесь мои предки жили. Здесь я родился. Здесь и умру. Это — моя земля.
— Ну… если так, — улыбка соскользнула, — значит, через суд.
Суд. Бумаги. Решение. Дом — снесли бы.
Иван молчал. Но глаза… стали иными. Не злыми. Не сломленными. А будто из другого времени. Где трава по грудь, щи в печи бурлят, и отец дрова рубит…
Однажды утром к дому подъехал бульдозер. За рулём — паренёк из соседней деревни. Молодой.
Иван вышел. Без злости. Без слов. СеОн сел на крыльцо, закурил и тихо сказал: «Разрушай, если совесть позволит».
