Тишина за окном
Впервые за долгое время её голос пробился сквозь молчание. Тонкий, отдалённый, будто доносился из другого времени:
— Доброе утро.
Слова дрожали, будто боялись разбить хрупкое безмолвие. Они принадлежали другому миру — тому, где по утрам звучал детский хохот, стучала крышка кастрюли, и маленькие пальцы тянули её к окну, чтобы показать, как пробивается к солнцу росток в банке из-под огурцов.
Алевтина открыла глаза в полутьме. Потолок над головой был серым, словно низкие облака над провинциальным городком. В комнате стояло тепло, но ленивый сквозняк шевелил край занавески — она опять не закрыла окно. Или оставила его открытым нарочно, словно ждала, что с улицы донесётся знакомый голос. Или топот ног. Или хлопанье двери. Она лежала, вглядываясь в потрескавшуюся штукатурку, будто искала в ней ответ — как выбраться из этой пустоты. Живот кольнуло от голода. Тогда она поднялась, прислушалась: квартира дышала одиночеством, упрямо и беззвучно, будто оно поселилось здесь раньше неё самой.
На кухне время будто застыло. Чашка с подсохшими кругами от чая стояла на подоконнике, как немой свидетель вчерашнего дня. На разделочной доске лежала половинка яблока, почерневшая, брошенная — Алевтина не помнила, когда начала его резать, но вспомнила, как вдруг замерла, словно в тот миг что-то оборвалось внутри. На холодильнике висела фотография: мальчик лет семи, в карнавальном наряде рыцаря, улыбался так, будто вот-вот рассмеётся, и глаза его блестели, как снег в солнечный день.
Фотографию она не трогала больше двух лет. Рука тянулась — и замирала, будто боялась размазать его смех. Снимок держался на магните из местной аптеки — горькая насмешка. Они тогда ходили проверять его зрение: он жаловался, что буквы в книге «убегают». А закончилось всё не кабинетом врача. Не диагнозом. Закончилось дорогой, которой нет ни на одной карте, которую не проложить навигатором.
У двери стояли его ботинки. Маленькие, с потрёпанными шнурками. Пыль осела на них, как тонкий слой забвения. Для постороннего — просто старая обувь. Для неё — святыня. Она обходила их, затаив дыхание, словно случайное прикосновение могло разрушить хрупкий баланс её утра. Хотела убрать — но не решалась. Просто кожа, резина, пара сантиметров. Но в них — целый мир. Как будто однажды кто-то мог вернуться и спросить: «Мама, а где мои ботинки?» И она должна быть готова — не для него, для себя.
Алевтина заварила чай. Без сахара, без варенья — просто кипяток и заварка. Вода казалась горькой, будто впитала все её мысли. За окном город жил своей жизнью — безразличный, как река после ледохода: на поверхности тихо, а в глубине — хаос. В ней же всё остановилось, будто кто-то выключил свет, и только редкие вспышки памяти мерцали, как огоньки в темноте.
Когда-то она преподавала литературу в школе. Любила Толстого — не за героизм, а за правду. За умение находить жизнь среди руин. За паузы, в которых скрывалось всё, что нельзя высказать. После случившегося она ушла. Взяла отпуск, затем не вернулась. Сначала не могла. Потом не видела смысла.
Прошлым летом подруга позвала её в группу поддержки. Алевтина сходила три раза. Запомнила холодный кабинет с белыми стенами, запах растворимого кофе, перебивавший даже слабый шёпот чужих духов. Женщину в сером свитере, потерявшую сына, говорившую с натянутой улыбкой, будто стыдилась своей боли. И мужчину в спортивной куртке, который молчал, сжимая ремень сумки, будто хотел провалиться сквозь землю. Никто не кричал, но воздух дрожал, как тонкий лёд под ногами. Алевтина ушла — её горе казалось «не таким». Будто она не имела права на общую скорбь. Будто потеряла то, чего никто, кроме неё, не замечал.
Она писала письма. Неотправленные, спрятанные в папке на рабочем столе под названием «Черновики». Писала ему. «Ты бы уже перешёл во второй класс… Наверное, ненавидел бы манную кашу. Мы бы спорили по утрам. Я бы завязывала тебе шнурки, если бы ты не смог. А ты — мой рыцарь. Мои «мам, смотри, самолёт!». Мои…» Иногда она обрывала на полуслове. Точка. И тишина. Ни продолжения, ни правок. Только дыхание перед монитором и пустота за спиной.
Сегодня её голос прозвучал иначе. Без дрожи, без боли — с усталой, но твёрдой решимостью. Как будто внутри что-то треснуло, и сквозь трещину пробился свет.
Алевтина вдруг захотела выйти. Пройтись по парку. Без цели. Просто дышать. Тело, закостеневшее за годы горя, вспомнило, как двигаться. Она накинула плащ, надела сапоги, замерла у двери. Пол скрипел, часы отсчитывали секунды, словно биение сердца дома. Потом она подошла к холодильнику. Сняла фотографию. Убрала магнит. Провела пальцем по снимку, будто коснулась его щеки.
— Пойдём, мой рыцарь. Пора пожить, — сказала она. Голос не дрогнул. В нём была сила — или надежда, которую она почти забыла.
Она вышла, тихо прикрыв дверь. И впервые за годы закрыла окно. Не из страха. Просто поняла: теперь можно.
