— Ну куда можно пожаловаться на дочь? — бормотал про себя Пётр, раскинувшись на потертом диване, закрыв ладонью глаза. — Чтобы хоть кто-то втолковал ей, что отца надо уважать. Хоть кто-нибудь…
В комнате царил полумрак. Запах вчерашней водки, немытой посуды и спёртого воздуха въелся в стены. Пётр не мог подняться — голова гудела, будто там гулял медведь, и каждый вдох отдавался тошнотой. Где он уснул? Когда? Не помнил. Так же, как не помнил, когда вчера допил бутылку и куда делись последние часы.
Он снова был один.
Алёна ненавидела пьяных.
Это была не просто неприязнь. Это была ненависть, старая, как берёза на краю деревни, пустившая корни в самое нутро. С тех самых пор, когда в их доме начинался кромешный ад: отец, шатаясь, врывался в дверь, не попадал в выключатель, спотыкался о порог. Иногда — падал. Иногда — засыпал прямо в прихожей, не добравшись до кровати.
Однажды Алёна нашла Петра во дворе, лицом в снегу. Ей было восемь. Восемь лет — а она уже знала, что такое позор. Что такое перегар, шёпот соседей, смешки одноклассников:
— Алёна, твой папаня опять на лавочке отсыпается?
Она научилась сдерживать слёзы. Научилась незаметно выносить пустые бутылки, мыть полы, когда отец не мог встать. В десять лет знала, как оттереть пятно от водки и отмыть рвоту с ковра.
Каждый вечер был пыткой. Отец орал на стены, рыдал, швырял стаканы, валялся на полу. А Алёна сидела, затаившись, прижав к себе подушку, и не дышала. Лишь бы не услышал. Лишь бы не разозлился. Потому что пьяный отец мог быть разным. Иногда плакал. Иногда кричал. А иногда — бил.
Алёна выросла. Сбежала, как только смогла. Поступила в институт, подрабатывала, снимала угол. Потом встретила Сергея. Спокойного, надёжного. Поженились. Родился сын — Миша. И Алёна дала себе слово:
— Мой ребёнок никогда не увидит меня пьяной. Никогда не будет дрожать от звука шагов в подъезде.
Она создала для сына тот дом, которого у неё не было. Тепло, порядок, домашние пироги, сказки на ночь и чистое бельё, пахнущее таволгой.
С отцом почти не общалась. Лишь редкие, сухие разговоры — и только в его редкие трезвые дни. Не пускала его в свою жизнь. Ни на шаг.
Но Пётр не понимал.
Каждое утро начиналось с головной боли и проклятий. Он бубнил, спотыкался о пустые бутылки. Иногда просыпался прямо на кухне среди окурков и вонючих тарелок. Иногда — на диване, не помня, как там оказался.
А иногда — сквозь слёзы бубнил:
— Вот ведь неблагодарная! Я ж её растил, а она сбежала, как последняя шавка. Ни звонка, ни весточки. И ведь кровь от крови моей…
Иногда в ярости швырял стакан в стену и орал:
— Предательница! Думает, отца можно вычеркнуть, как ненужную бумажку?! Вот помру — даже не всплакнет!
А иногда — плакал. Тихо. Горестно. Потому что знал. ЗнаИ оставался только выбор: допить последние капли в бутылке или впервые за много лет попробовать сказать «прости» — но он потянулся к водке, потому что правда была страшнее похмелья.
