Тихо, как есть
Когда Катя сказала «мне надоело молчать», она не кричала. Просто отложила ложку на стол, взглянула в окно и произнесла это — ровно, буднично. Как говорят «хлеб кончился» или «чайник вскипел». Без надсады, но так, что в комнате вдруг стало тихо, словно вырвали шнур из розетки.
Иван оторвался от телефона, но не сразу осознал, что случилось. Он услышал её слова, но смысл донёсся с опозданием, будто эхо сквозь толстую стену. Он посмотрел на неё, потом снова в экран — словно между ними выросла мутная стёклышко, сквозь которое уже ничего не разглядеть.
— О чём ты?
— О нас. О том, как мы живём. Без слов.
Он промолчал. Опять уткнулся в телефон. В голове мелькнуло: «опять». Хотя «опять» уже не было. Она молчала месяцами. Годами. И он знал это, но делал вид, что не замечает. Удобно. Без скандалов. Без неловкости. Только теперь тишина стала окончательной.
Прожили они вместе семь лет. Было всякое: поездки на дачу, ссоры из-за мелочей, дурацкие комедии по телевизору, друзья, которые приходили на шашлыки. Ругались из-за немытой посуды, мирились ночью на кухне под хруст солёных огурцов, делили поровну последний кусок торта. А потом — будто кто-то выключил радио. Не сразу. Потихоньку. Сначала перестали дослушивать. Потом — не договаривали. Перестали звонить друг другу в обед. Потом забыли спрашивать «как дела». Потом просто существовали. Чистый пол, горячий чайник, квитанции на холодильнике. Без смысла. Без «мы».
— Я тут себя не слышу, Ваня. — Она по-прежнему смотрела в окно. — Как будто меня нет.
Он хотел сказать что-то нужное. Что слышит. Что всё иначе. Что просто устал, просто закрутился. Что любит, просто разучился говорить. Но слова застряли. Не потому что не любил — а потому что слишком долго жил в тишине. И сам себя разучился слушать.
Катя встала, поставила чашку в раковину. Надела пальто. Взяла ключи. Вышла. Он не остановил. Он даже не понял, надо ли. И это было страшнее всего. Не её шаги в прихожей, не щелчок дверного замка, а то, как просто это получилось. Без истерик. Без «подожди». Слишком легко, будто ничего и не терялось.
Она шла по улице, и снег хрустел под ногами, точно в старом кино. Люди спешили мимо, никто ни на кого не смотрел. Катя остановилась у светофора и впервые за долгое время почувствовала — вот оно. Не «правильно», а просто — здесь. Ни в воспоминаниях, ни в мечтах. Странное, тихое спокойствие, будто тело наконец догнало душу.
В тот вечер она не пошла ни к Лиде, ни к матери. Просто бродила по городу, сворачивая куда глаза глядят. Зашла в булочную, где раньше часто сидела с Иваном. Купила ватрушку с вишней. Села у окна, не снимая шапки. Пахло дрожжами, сахаром и чем-то давно знакомым. И впервые за долгое время ей не хотелось никому ничего доказывать, объяснять, раскладывать по полочкам. Хотелось просто прожить этот вечер. Для себя. Без масок. Без зрителей.
Иван написал ей через три дня. Без пафоса. Просто: «Ты где?». Как будто невзначай, как будто не от тоски, а по привычке. Она ответила: «Живу». Без точек. Без намёков. Просто так. Он больше не писал. И она не ждала. Не потому что не хотела, а потому что впервые почувствовала: можно и не ждать.
Прошло две недели. Потом месяц. Она сняла комнату в спальном районе, с высокими окнами и видом на старую детскую площадку, где по утрам дрались вороны. Начала гулять по утрам — не по расписанию, а потому что ноги сами просились на воздух. Завела тетрадку, куда записывала три строчки в день. Не про чувства. Просто — что видела. Кто кряхтел в метро. Где пахло свежим хлебом. Какие морщины у бабушки в булочной. Это был её способ быть здесь — где всё происходило впервые, без оглядки, без ВанИ однажды, проходя мимо их старого дома, она вдруг заметила, что больше не ищет его силуэт в окне — и это был не конец, а просто новый день.
