Бабушка Агафья смотрела на внука и так и норовила отвесить ему таких подзатыльников, чтобы запомнил бабушкину руку навек. Хотела стукнуть по мягкому месту так, чтобы оно горело огнём, да так, чтобы внучок Петрушка сбросил штаны да сунул задницу в прорубь.
В окно она заметила, как Петька с Васей — увальнем играют с буханкой хлеба. Один нес её в сумке, да та порвалась. Хлеб шлёпнулся в грязь. Другой лягнул буханку ногой. Вот и пошла игра — пинали вместо мяча хлеб, как два озорника.
Когда Агафья разглядела, ЧТО они пинают, сердце её сжалось. Вскрикнула, бросилась к двери, но ноги словно в землю вросли. Сначала вырвался крик, а потом ком в горле преградил слова. Подбежала к внуку, разинув рот, ловя воздух, как рыба.
— Это же хлебушко, святыня! Как же так?! — прошипела она.
Дети оцепенели, увидев, как бабушка опустилась на колени, поднимая хлеб, да заплакала горючими слезами.
Агафья поплелась домой, шатаясь, прижимая грязную буханку к груди.
Дома сын её, Иван, сразу всё понял по лицу матери да по измазанному хлебу. Не говоря ни слова, снял ремень и вышел во двор. Агафья слышала рёв Петьки, но не вступилась — хватит баловать.
Красный, в слезах, внук вбежал в дом и забился на печку. А отец, размахивая ремнём, объявил: с этого дня Петрушка есть будет без хлеба — хоть щи, хоть кашу, хоть котлеты, что он уплетал по семь штук, хоть молоко с чаем — ни крошки, ни сухарика, ни бублика. А вечером грозился сходить к родителям Васютки — «футболиста заслуженного» — и рассказать, какое «достижение» их чадо совершило.
Васин отец — тракторист, тот точно ноги отдубасит своему балбесу. А дед и вовсе за хлеб в голодные годы десять лет отсидел — уж он-то научит уму-разуму.
Агафья же свежий каравай всегда перекрестит, поцелует, потом, улыбаясь, нарежет толстыми ломтями. В магазине хлеб она почти не брала — сама с невесткой пекла в печи. Духмяный, румяный, пышный. Запах его наполнял каждый уголок крепкой избы, дразнил ноздри и будоражил аппетит. Так и норовилось отрезать краюшку да с молоком съесть с хрустом.
Иван действительно сходил к Васюкиным. Взял ту самую буханку и постучал в дверь. Соседи только ужинать сели, удивились незваному гостю.
Вася, увидев хлеб, заёрзал, как на сковороде. Но дед его тут же утихомирил, ухватив за ухо.
Коротко Иван объяснил, в чём дело. Дед, недолго думая, отрезал кусок и сказал:
— Вот. Пока этот хлеб не съешь — другой и в рот не возьмёшь. Не спеши — хоть месяц жуй.
И тут же убрал чистый хлеб со стола, а грязный поставил перед внуком.
Наутро Петька к хлебу не притронулся. Помнил отцовский наказ, да и бабушкины слёзы не забыл. Стыдно было до боли. Не знал, как подойти, как извиниться.
Агафья вела себя словно не замечала его. Раньше уговаривала перед школой поесть, а теперь просто ставила тарелку каши, молоко — и ни крошки хлеба.
А Вася в школу шёл, скрипя зубами от песка, еле сдерживая слёзы. Просил Петьку помочь доесть проклятый хлеб, но тот только головой мотал: «Своей спины мало?»
Вечером Петрушка подошёл к бабушке, обнял её.
Агафья сидела, руки опущены. Внук и про пятёрки, и про задачи — молчит, словно глухая. Не выдержал мальчишка — заплакал, опустился на пол, положил голову ей на колени.
Бабушка подняла его лицо своими натруженными руками, заглянула в глаза.
Петька никогда не забудет этого взгляда. Боль, обида, разочарование — всё прочёл он, как по книге.
— Послушай, внучек, — тихо сказала Агафья. — Есть вещи, которые нельзя переступать. Стариков обижать, беззащитных мучить, Родину предавать, Бога хулить да хлеб топтать. Я в войну мечтала о куске чистого хлеба. А вы его ногами… Встречают гостей хлебом-солью. Топтать его — всё равно что матери в глаза плюнуть. В войну за горбушку нищие руки целовали. А вы…
Петька сжался от стыда.
Тут и Вася пришёл, весь в слезах. Рассказал, что дед ему про хлеб целую проповедь прочитал.
Сердце бабушки растаяло. Подвела их к столу, отрезала по ломтю свежего хлеба.
— Это меж нами, — шепнула. — Ешьте да помните: хлеб — это дар, это жизнь. Без хлеба — и жизнь не в жизнь.
И ели мальчишки хлеб, как никогда прежде — бережно, с благодарностью.
А урок тот запомнили на всю жизнь.
