Михаил застегнул чемодан, напевая под нос. Я стояла в дверях спальни, наблюдая за ним с натянутой улыбкой, которая не трогала глаз.
«Не переживай, Алевтина, — сказал он, поправляя воротник. — Всего три дня в Екатеринбурге. Вернусь раньше, чем ты успеешь соскучиться.»
Я кивнула, но в груди стало тесно.
Он подошел, поцеловал в щеку и добавил с усмешкой: «И не забывай — развлекай отца. Он нервничает, когда меня нет. Просто потерпи, ладно?»
«Конечно», — ответила я, застывшая улыбка будто приросла к лицу.
Я не сказала, что каждый его отъезд менял дом. Тишина сгущалась. Тени в углах казались гуще.
И каждый раз — без исключений — Степан Степанович, мой свекор, звал меня в кабинет для своих странных бесед.
Сначала все было безобидно.
«Алевтина», — раздавался его тихий, чопорный голос.
Я заходила и видела его в кресле под желтым светом лампы, воздух пах старым деревом и едва уловимым табаком. Он спрашивал про ужин — не забыла ли я добавить лимон в запеченную форель — или проверила ли заднюю дверь.
Но в последнее время его тон изменился.
Он больше не спрашивал про еду.
Он спрашивал про отъезд.
«Алевтина, — сказал он однажды вечером, уставившись на меня, — тебе никогда не хотелось просто уехать? Оставить этот дом позади?»
Я моргнула. «Нет, папа. Здесь мы с Михаилом счастливы.»
Он медленно кивнул, но взгляд его задержался на мне слишком долго, будто он смотрел сквозь.
В другой вечер он пробормотал что-то, вертя серебряное кольцо на пальце.
«Не верь всему, что видишь», — тихо произнес он.
А однажды, когда я закрывала шторы, он прошептал из темноты: «Бойся того, что прячется в углах.»
Эти слова пробирали до мурашек.
Он все чаще смотрел на старинный шкаф в углу — массивный, с резными ножками, запертый на замок. Раньше он был просто частью мебели. Теперь казалось, будто он тоже наблюдает.
Как-то ночью я услышала тихий лязг. Металл о металл. Звук шел из шкафа.
Я прижала ухо к дверце.
Тишина.
Я убедила себя, что это дом оседает. Но тревога не уходила.
Той же ночью, когда Степан Степанович уснул, я на цыпочках вернулась в кабинет с фонариком. Присела у шкафа, провела пальцами по защелке. Старый, заржавевший замок. Сердце колотилось в висках.
Я достала шпильку из волос и принялась за работу.
Щелк.
Дверца со скрипом открылась, обнажив небольшую деревянную шкатулку.
Я замерла, потом вытащила ее, поставила на ковер и открыла.
Внутри лежали письма. Десятки. Пожелтевшие, перевязанные бледно-голубой лентой.
А под ними — черно-белая фотография.
Я ахнула.
Женщина на снимке была моей копией. Те же глаза, тот же нос, та же неуверенная улыбка.
Я поняла, кто это, даже не прочитав имени.
Анфиса.
Моя мать.
Та, кого я почти не помнила. Та, что умерла, когда я была совсем маленькой.
Я развернула письма. Они были адресованы Степану Степановичу, написаны изящным, дрожащим почерком. Каждая строчка дышала тоской, болью и тайной.
«Я вижу тебя, когда закрываю глаза…»
«Он снова уехал. Мне стыдно скучать по тебе, но я скучаю.»
«Если я не переживу это… обещай, что защитишь ее.»
Руки задрожали.
Стены моего мира дали трещину.
Это были не просто любовные письма.
Это были мольбы.
Последнее гласило:
«Защити ее. Даже если она никогда не узнает.»
Я снова посмотрела на фото. Лицо матери смотрело на меня, печальное и прекрасное.
Ноги подкосились. Я просидела так часами.
А когда поднялась, поняла: нужно спросить у единственного, кто знал правду.
«Папа», — сказала я утром, держа фотографию, — «Вы знали мою мать.»
Степан Степанович оторвался от чая. Взгляд его упал на снимок, и лицо обмякло.
Он медленно поставил чашку, руки слегка дрожали.
«Я надеялся, ты этого не найдешь», — прошептал он хрипло.
Я села напротив. «Мне нужно знать.»
Глаза его блеснули.
«Алевтина… Я не просто твой свекор.»
Тишина сдавила нас.
«Я твой отец.»
Сердце остановилось.
«Я был молод. Мы с Анфисой полюбили друг друга, но ее семья выдала ее за другого. Богаче. Приличнее.»
Он сглотнул.
«Она родила тебя, а когда умерла… Я не мог позволить, чтобы тебя забрали чужие. Боялся, что ты вырастешь, не зная ее любви. Поэтому… взял тебя к себе. Тайно. Назвался дальним дядей. Система приняла это.»
«А Михаил?» — голос мой дрожал.
Губы его дрогнули в грустной улыбке.
«Михаил… Михаил мне не родной. Я усыновил его после смерти жены. Ему было пять. Он жил в церковном приюте. Думал, смогу стать ему отцом. Может, это было эгоистично, но я не хотел оставаться один.»
Слезы подступили к глазам.
«Значит, мы…?»
«Нет. Вы с Михаилом не родственники. Клянусь именем Анфисы.»
Дыхание вернулось, неровное и прерывистое.
Все, во что я верила — моя семья, моя жизнь — перевернулось за ночь.
Но самый страшный страх — что я случайно вышла за родственника — растаял.
Хотя боль от тайны осталась.
Дни напролет я бродила по дому как тень. Стены, которые красила, кухня, где мы с Михаилом танцевали босиком — все казалось ненастоящим.
Я снова и снова перечитывала письма Анфисы. Последнюю строку.
«Даже если она никогда не узнает.»
Но теперь я знала. И не могла нести эту ношу одна.
Когда вернулся Михаил, я встретила его у двери. Руки дрожали, и голос тоже.
«Мне нужно тебе кое-что сказать», — начала я.
Он молча слушал, пока я рассказывала все — мать, письма, Степан Степанович, усыновление.
В конце я добавила: «Не знаю, что это значит для нас. Но яИ теперь, когда все тайны раскрыты, мы научились жить в свете правды, даже если она когда-то казалась слишком тяжелой, чтобы нести её в одиночку.
