Марина Иванова уже натянула ночную рубашку и заплетала косу, когда телефон резко разорвал тишину. Звонок заставил её вздрогнуть. На часах — половина десятого.
— Алло? — ответила она, но в трубке молчали. — Алло! Кто там?
— Мам? — голос был едва слышен.
— Светлана? Что случилось? Говорила же — звонить поздно не люблю! — Марина опустилась на край кровати, крепко сжимая трубку. — Ты в порядке?
— Да… То есть нет… Мама… Можно я сейчас приеду?
В голосе дочери слышалось такое, отчего у Марины похолодело внутри. Света никогда не просила помощи, гордилась своей независимостью.
— Конечно, приезжай. Но что стряслось?
— Расскажу позже. Я выхожу.
Гудки. Марина ещё мгновение держала трубку, затем пошла ставить чайник. Светлана жила в соседнем районе, путь на автобусе — минут сорок, если без пробок. Час — и она будет здесь.
Женщина достала из серванта гостевые чашки, лучшие, нарезала лимон, выложила печенье. Руки дрожали — недоброе предчувствие не отпускало.
Света приехала раньше. Марина открыла дверь — дочь стояла на пороге с заплаканным лицом и растрёпанными волосами. В руке — спортивная сумка.
— Светулечка моя… — Марина притянула дочь к себе, ощущая её дрожь. — Заходи скорее! Чай налит.
Они сели на кухне. Света молча пила чай, сдерживая рыдания. Марина ждала, не решаясь расспрашивать. Пусть дочь заговорит сама.
— Он меня бьёт, мама, — слова прозвучали так тихо, что Марина едва разобрала. — Уже не первый раз.
Женщина поставила чашку, ощущая ледяную тяжесть в груди.
— Что?! Как бьёт? Сергей? Да не может быть!
— А я что, вру?! — Света резко подняла голову. Под глазом — синяк, смазан тональным кремом. — На! Полюбуйся!
— Боже мой… — Марина потянулась к щеке, но дочь отшатнулась.
— Не жалей! Сама дура виновата. Думала, после свадьбы остепенится… Наивная!
— Почему раньше молчала? Мы же…
— Что ты сделала бы? — горькая усмешка. — Уговаривала бы терпеть, семью ради детей сохранить. Ты ведь вечно твердила: замуж — раз и навсегда.
Марина отвела взгляд. Да, она так и думала. Сама прожила с отцом Светы сорок лет, терпя его запои и грубость. Считала, так и должно быть.
— А дети?
— У его мамы. Сказала, у бабушки погостю. — Света вытерла слёзы рукавом. — Не хочу, чтоб видели меня такой. Машеньке всего семь, Вадиму… он уже чует, дома плохо. Вчера спросил, почему папа кричит.
— Что ответила?
— Что папа устал. — Света сжала кулаки. — Соврать родным детям научилась. Замечательно?
Марина подошла к окну. На улице морось, фонари расплывались в лужах жёлтыми пятнами. Сколько раз она сама смотрела отсюда в ночь, когда муж не приходил или валился порог пьяный и злой. Сколько раз хотела уйти — осталась. Ради дочери, как казалось.
— А он где?
— Дома. Спит. Перебрал и отрубился. — Света судорожно вздохнула. — Мама, не могу больше. Не хочу, чтоб дети росли в этом кошмаре. Помнишь, как я боялась, когда папа напивался? Пряталась в шкаф и молилась, чтоб не кричал.
— Твой отец руку не поднимал!
— Зато орал так, что соседи стучали! А ты всё терпела. Я думала — так и надо, все мужики такие. — Света посмотрела на мать. — Не хочу, чтоб Маша выросла с мыслью, что терпеть унижение — норма.
Марина вернулась к столу, села напротив.
— Он же не всегда так… Любит тебя ведь…
— Мама! — Света стукнула кулаком по столешнице. — Это не любовь! Любящий мужчина не бьёт! Никогда! Ни за что!
— А если спровоцировала?
— Я? — Света вскочила, заходила по кухне. — Знаешь, чем «спровоцировала»? Попросила не курить в детской! У Маши ночной кашель, врач про астму говорил. А он: «Не указывай в моём доме!» И ударил!
— Ну зачем же спорить?! Смягчить можно…
— Ты себя слышишь?! — Света остановилась, уставившись. — Ты оправдываешь того, кто бьёт твою дочь!
Марина растерялась. Не оправдывала, пыталась понять. Всю жизнь верила: в семье главное — мир любой ценой. Мужчина устаёт — ему нужен покой. Женщина обязана обеспечить его, уступать.
— Не оправдываю
А за окном занимался новый день, розовый рассвет пробивался сквозь тучи, и казалось, что это не просто утро, а целая жизнь начинается заново, шаг за шагом, тихо и трепетно, как пробивающиеся сквозь снег первые подснежники — Марина глядела на спящую, утомлённую Лену, тесно прижавшуюся к ней, как в детстве, и тихо гладила её волосы, понимая, что долгая дорога исцеления их обеих только началась, и она была готова идти по ней до конца, обнявшись, ощущая холодок свежего рассвета и хрупкость этого нового, неизведанного, но такого необходимого пути.
Не звони мне после девяти!