**Закат любви, рассвет себя**
— Я ухожу, Сергей. И даже не пытайся меня удержать, — Катя сжимала в руке потрёпанную кисть с облупившейся краской, словно это был её единственный союзник. За спиной на мольберте досыхал недописанный пейзаж — багряный закат, разорванный резкими мазками.
— Уходишь? Ну и что, к своим каракулям? — Сергей фыркнул, но в голосе прозвучала злость. — Ты без меня — пустое место, Катька. Кому нужны твои мазни?
Она посмотрела на него — на человека, когда-то обещавшего ей небо в алмазах, а теперь отнимавшего даже воздух. Его лицо, ещё недавно родное, стало чужим, обезображенным язвительностью. Катя глубоко вдохнула, ощутив, как решимость разливается по жилам, и вышла, хлопнув дверью. Ветер подхватил её волосы, а в груди зажглось что-то новое — свобода.
—
Утро в их провинциальном городке пахло сеном, свежеиспечённым хлебом из соседской пекарни и дымком из труб. Катя проснулась от щебета воробьёв за окном и машинально глянула на мольберт в углу. Пустой холст смотрел на неё молчаливым укором, как старый друг, которого она предала. Сегодня Сергей обещал свозить её на выставку в райцентр, и она улыбнулась, вспомнив его слова двухлетней давности.
— Ты талант, Катюха, — говорил он, обнимая её в их съёмной однушке. Свет от торшера падал на её наброски, разбросанные по столу. — Я помогу тебе покорить мир. Ты засияешь.
Она верила. Пока его обещания не растворились в упрёках: «Хватит тратить деньги на краски», «Пора заводить детей», «Кому это надо?». Каждый удар оставлял след, как клякса на чистом листе, и Катя всё чаще прятала кисти под кровать.
— Просыпайся, соня, — Сергей вошёл, уже в наглаженной рубашке, пахнущей дешёвым одеколоном. — Завтрак готов. Мать звонила, ждёт к обеду.
— А выставка? — Катя приподнялась, поправляя растрёпанные волосы.
— Какая выставка? — он нахмурился, затягивая галстук. — Дела навалились. Да и в офисе завал. Может, в другой раз?
— Но ты же… — голос дрогнул, но она замолчала, увидев его раздражённый взгляд.
— Катя, не начинай, — отрезал он и ушёл, оставив после себя шлейф дешёвого парфюма.
Она кивнула себе, проглотив обиду. Так было всегда: «потом», «не сейчас», «не до твоих глупостей». Её мечты таяли, как снег в оттепель. Катя натянула поношенный свитер и пошла на кухню, где уже остывали кофе и бутерброды. Даже его забота стала механической, как обязанность.
—
Детство Кати прошло в доме, где про искусство говорили: «Хлебом не нарисуешь». Старый деревянный дом на окраине скрипел полами, а мать, уставшая со швейной фабрики, ворчала: «Рисуешь — а кто деньги зарабатывать будет?». Отец, вечно копавшийся в гараже, лишь отмахивался, когда она показывала ему рисунки.
— Катя, опять за свои каляки взялась? — мать заглядывала на чердак, где девочка склонилась над альбомом. — Лучше бы картошку почистила.
— Это не каляки, — шёпотом отвечала Катя, пряча эскиз заката. — Это я.
Единственной, кто верил в неё, была школьная учительница рисования — баба Вера, старушка в пёстрых платках, поправлявшая её карандаш с нежностью:
— Ты — алмаз, Катенька. Не дай ему превратиться в уголь.
Но после школы мечты о художественном разбились о родительское «надо». Катя поступила в колледж на бухгалтера, где встретила Сергея — сына местного торговца, чья улыбка казалась спасением.
— Ты будешь моей музой, — шептал он у старого фонтана в парке.
Они поженились, переехали к его родителям, и краски Кати постепенно покрылись пылью.
—
— Кать, где ты? — голос Сергея вырвал её из воспоминаний. Она стояла у плиты, где булькал борщ, а в голове крутились образы ненарисованных картин.
— Здесь, — натянуто улыбнулась она.
— Ладно, я в магазин, потом вернусь, — он бросил взгляд на кастрюлю. — Кстати, мать опять про внуков спрашивает. Пора бы, а?
Горло сжало. Дети? Она бы их обожала, но каждый раз, когда он заговаривал об этом, её мечты отдалялись, будто их уносило течением.
— Серёж, а если я снова начну рисовать? — рискнула она.
Он расхохотался:
— Ты о чём? Это же детский сад! Лучше борщ свари покрепче.
В тот вечер, пока он спал, Катя нашла в его телефоне переписку с «Маринкой»: «Когда бросишь свою серую мышь?». Она вытерла слёзы и поняла — всё кончено.
—
Через неделю она ушла, несмотря на его крики: «Без меня ты никто!». Сняла крохотную комнату с видом на реку. Баба Вера помогла устроить её работы на местную выставку.
И вот зал, запах краски, толпа зрителей. Галерист в строгом пиджаке протягивает визитку:
— Катерина, вам надо развиваться.
Катя улыбается, глядя на свои картины. Теперь она преподаёт в художественном кружке, а по вечерам пишет новые работы. Сергей уехал с той самой Маринкой, а она встретила мужчину, который смотрит на её картины с восхищением, а не с насмешкой.
Но главное — она наконец поняла: её счастье — в кисти, в красках, в закатах, которые теперь принадлежат только ей.
