— Ты разбила моё зеркало, значит, семь лет будешь мне в счёт, — прошипел Ратмир, хозяин галереи «АртЗерКо», и наклонился так близко, что Алёна ощутила аромат его мятного спрея.
Осколки старинного полотна звенели под её ногами, будто сотни крошечных вспышек фотокамеры, отражаясь в потолочных светильниках. В горле застрял пыльный ком: можно пережить всё, лишь бы не услышать хруст стекла, когда знаешь, что стоимость рамы равна годовому доходу.
— Заплачу, — выдохнула она.
— Заплатишь? Чем? Своими кривыми витринами? С сегодняшнего дня работаешь бесплатно, пока долг не погасишь.
Пятнадцать лет назад маленькая Алёна сидела в мастерской деда‑зеркальщика, ловя отражения в обрезках амальгамы. Дед угощал её яблочным зефиром и говорил: «Стекло хранит правду. Иногда страшно смотреть, но если не боишься, узнаёшь себя лучше». После его смерти мама продала лавку; Алёна уехала в столицу на факультет промышленного дизайна и подрабатывала оформительницей витрин. Там её заметил Ратмир — высокий, обаятельный, обещавший персональную выставку за несколько эскизов.
Сначала он называл её «музой пространства», целуя руку при каждом удачном проекте. Потом, дружелюбно, подсказывал: «Блики слишком холодные, добавь тепла». К весне тон изменился: «Какая тебе фактура, если ты даже габариты путаешь?». За этим последовали штрафы за «испорченные материалы». Алёна успокаивала себя: «Он строг, потому что я могу лучше».
В один июньский вечер она переставляла подиумы для новой экспозиции. У входа стояло главное сокровище Ратмира — зеркало XVIII века в раме из сусального золота. Всего лишь сантиметр, и тележка с подиумом задела раму. Треск, будто выстрел. Пауза. И дождь из осколков.
— Ты понимаешь, что это был лот для королевского аукциона? — Ратмир крикнул так громко, что заглушил сигнализацию.
— Заменю, — бормотала Алёна, собирая стеклянную крошку в ведро, — разыщу реставраторов…
— Тридцать миллионов рублей, если ты не в курсе. Или семь лет рабства. Выбирай.
В подвале галереи, где не ловил Wi‑Fi, Алёна штамповала инсталляции по его эскизам: лампы‑линзы, столы‑призмы. Ратмир принимал работу, ставя на бирках лишь своё имя. По вечерам она открывала ноутбук и склеивала фотографии разбитого зеркала в цифровой коллаж, ищя в хаосе линию, где трещины складываются в лицо.
Раз в неделю к ней заглядывала Лера, керамистка из соседней мастерской.
— Ты где пропала? В чате молчишь.
— Долг отрабатываю, — отмахивалась Алёна.
Лера осмотрела её сутулые плечи, потёртые ладони.
— Знаешь, как ломают стекло, чтобы из него получились витражи? Нагревают до боли, а потом резко охлаждают.
— Спасибо за метафору, — усмехнулась Алёна.
— Метафора, но на складе у меня полно битой керамики. Если захочешь — бери. Осколок к осколку, и получится что‑то новое.
Осенью в галерею приехал куратор мобильного фестиваля «Город Света» — Кирилл Шубин. Он искал авторов для ночного перформанса на старом вокзале. Ему показали проекты Ратмира; Кирилл кивнул вежливо, но взгляд задержался на корзине с битым стеклом в углу.
— Кто работал с этим? — спросил.
— Отходы, — быстро ответил Ратмир. — Никому не интересно.
Алёна подняла голову:
— Мне интересно.
На улице Кирилл подошёл к ней:
— Покажите эскизы, которые никому не показываете.
— Если я заговорю, меня уволят.
Он протянул визитку.
— Встретимся там, где нет вашего босса. Завтра в восемь, платформа 13.
Платформа была пустой, лишь ржавые часы тикали под крышей. Алёна развернула на планшете 3D‑модель: гигантскую растрескавшуюся маску, внутри которой зрители блуждают по лабиринту зеркальных стен. Лучи проекторов бегут по осколкам, складывая фразы‑осколки: «твои руки кривые», «ты должница», «ты никто». Чем ближе к центру, тем слова тают, пока поверхность не станет чистой, отражающей только лица зрителей.
Кирилл молчал, потом тихо сказал:
— Это не инсталляция. Это личная революция на 360 градусов. Давай сделаем.
— У меня нет бюджета, нет материалов, всё разбитое принадлежит галерее.
— Материалы найдём. А вот разрешения… ты сама решишь, насколько готова.
В первые недели они собирали «мусор»: списанные зеркала из отелей, битую керамику Леры, пустые рамы с барахолки. Ночами Алёна резала стекло за заброшенным заводом, училась шлифовать кромки наждачной бумагой и сушить их феном. Лера обжигала керамику‑пазл, чтобы фрагменты держались крепко.
Однажды около полуночи появился Ратмир.
— Хвастаются, что ты где‑то на вокзале что‑то строишь. Зеркала мои воровать вздумала?
— Твои — те, что я разбила? Уже расплатилась, — Алёна протянула ему квитанции: последние месяцы она жила на «Доширак», но каждый аванс переводила реставратору, который мелко переставлял мозаичную раму.
— Без моего бренда тебя никто не знает. Хочешь быть художником — будь, но после суда за кражу станешь блогером‑мемом.
— Попробуй. Судьи любят зрелища.
Ночь открытия. Заброшенный вокзал залит ультрафиолетом. Очередь тянется вдоль рельсов, у входа раздают наушники‑аудиогиды. Алёна прячет руки в карманы — ладони др
