**Дневник.**
Дождь лил стеной, когда я стояла на каменных ступенях усадьбы Воронцовых, прижимая к груди новорожденную дочь. Руки немели. Ноги дрожали. Но сердце, разбитое и униженное, едва не заставило меня упасть на колени.
За моей спиной с грохотом захлопнулись дубовые двери.
Минуту назад Никита, мой муж и отпрыск одной из самых влиятельных семей Москвы, стоял рядом с ледяными родителями, когда они отвернулись от меня.
— Ты опозорила наше имя, — прошипела его мать. — Этот ребёнок никогда не был частью наших планов.
Никита даже не посмотрел мне в глаза. «Всё кончено, Арина. Вещи вышлем позже. Просто… уходи».
Я не могла говорить. Горло сжимало. Я плотнее укутала пальто вокруг Лидочки. Она тихонько захныкала, и я покачала её. «Тише, солнышко. Я с тобой. Всё будет хорошо».
Я шагнула с крыльца в ливень. Без зонта. Без кошелька. Без дома. Даже такси не вызвали. Я знала, что они смотрят из окон, пока я растворяюсь в дожде.
Недели в приютах: церковные подвалы, ночные автобусы. Продала последнее — украшения, шубу. Но обручальное кольцо держала до конца.
Играла на скрипке в переходах, чтобы заработать на еду. Этот старый инструмент — единственное, что осталось от прошлой жизни. Он кормил нас, хоть и с трудом.
Но я не просила милостыни. Ни разу.
Потом нашла крохотную комнатку над продуктовым магазином в Мытищах. Хозяйка, Анна Петровна, бывшая медсестра с добрыми глазами, разглядела во мне то ли силу, то ли отчаяние. Предложила скидку за помощь в лавке.
Я согласилась.
Днём стояла за кассой. Ночью писала картины — кисти с барахолки, остатки краски. Лида спала в корзинке для белья рядом, сжав кулачки, как ракушки.
Мало? Да. Но это было наше.
А когда она улыбалась во сне, я вспоминала, ради кого всё это.
Прошло три года.
Всё изменилось на субботней ярмарке в Подольске.
Мой «стенд» — складной столик и холсты, перевязанные верёвкой. Не надеялась продать. Просто хотела, чтобы кто-то остановился.
Этой «кто-то» оказалась Марина Шилова, куратор престижной галереи в центре. Она замерла перед картиной — женщина с ребёнком под дождём — и долго смотрела.
«Это ваши работы?»
Я кивнула.
— Необыкновенно, — прошептала она. — Так… правдиво.
Неожиданно купила три картины и пригласила на выставку.
Я хотела отказаться — некому оставить Лиду, не во что одеться. Но Анна Петровна настояла. Дала чёрное платье и сама осталась с дочкой.
Тот вечер перевернул всё.
Моя история — брошенная жена, мать-одиночка, художник вопреки всему — разлетелась по арт-среде. Выставка распродалась. Пошли заказы. Потом интервью. Реклама. Статьи.
Я не злорадствовала. Не мстила.
Но не забыла.
Через пять лет фонд Воронцовых пригласил меня для сотрудничества.
Они не знали, кто я.
После смерти отца Никиты там сменилось руководство. Фонд переживал кризис и надеялся, что новый художник вернёт ему блеск.
Я вошла в зал заседаний в синем костюме, с тихой улыбкой. Лида, уже семилетняя, гордо стояла рядом в жёлтом платьице.
Никита был там.
Он казался… меньше. Усталым. Увидев меня, остолбенел.
«Арина?» — выдавил он.
— Арина Соколова, — объявила ассистентка. — Наш приглашённый художник.
Никита вскочил. «Я… не знал…»
— Нет, — сказала я. — Не знал.
В зале зашептались. Его мать, теперь в инвалидном кресле, смотрела ошарашено.
Я положила папку на стол. «Выставка называется „Стойкая“. Это путь через предательство, материнство и возрождение».
Тишина.
«И, — добавила я, — все средства пойдут на помощь одиноким матерям и детям в трудной ситуации».
Возражений не было.
Женщина напротив наклонилась. «Арина Викторовна, ваше искусство бесценно. Но… учитывая вашу историю с семьёй Воронцовых, не будет ли вам тяжело?»
Я посмотрела ей в глаза. «Истории нет. Теперь у меня только наследие — моя дочь».
Они закивали.
Никита открыл рот. «Арина… насчёт Лиды…»
— У неё всё прекрасно, — перебила я. — Уже играет на пианино. И отлично знает, кто был рядом.
Он опустил взгляд.
Через месяц «Стойкая» открылась в старинном особняке. Центральная картина — «Дверь». Женщина в ливне, прижимающая ребёнка к парадному входу. В её глазах — боль и решимость. Золотая полоса света тянулась от запястья к горизонту.
Критики назвали это триумфом.
В последний вечер пришёл Никита.
Постаревший. Измождённый. Один.
Долго стоял перед «Дверью».
Потом обернулся.
Я была в чёрном бархате, с бокалом вина. Спокойная. Цельная.
«Я не хотел тебя ранить», — сказал он.
— Верю, — ответила я. — Но ты позволил этому случиться.
Он сделал шаг. «Родители контролировали всё…»
Я подняла руку. «У тебя был выбор. Ты закрыл дверь».
Он будто хотел заплакать. «Что я могу сделать теперь?»
— Для меня — ничего. Может, Лида захочет тебя узнать. Но это её решение.
Он сглотнул. «Она здесь?»
— На уроке Шопена. Играет чудесно.
Он кивнул. «Передай, что я сожалею».
— Возможно, — тихо сказала я. — Когда-нибудь.
Потом развернулась и ушла.
Через пять лет я открыла «Приют Стойких» — центр для одиноких матерей.
Не ради мести.
Чтобы ни одна женщина с ребёнком под дождём не чувствовала себя так же одиноко, как я тогда.
Однажды вечером я устроила молодую мать в чистую комнату с горячим ужином. Потом вышла в зал.
Лида, уже двенадцатилетняя, играла на пианино. Её смех смешивался с детским щебетом.
Я стояла у окна, глядя, как садится солнце.
И прошептала себе с улыбкой:
«Они не сломали меня.
Они дали
