Этот забор единственное место, которое не прогоняет меня. Порой мне кажется, что я привязался к нему
Люди проходили мимо: кто-то спешил, кто-то шел медленно, но почти никто не останавливался.
«Я уже не считаю дни. Если все они одинаковы, если каждое утро начинается и заканчивается одинаково, цифры теряют смысл. Здесь, у этого ржавого забора, утро отличается от вечера лишь тем, как падает свет. Дождь и ветер стали привычными, как голод и тишина. И всё же я не ухожу. Этот забор единственное место, которое не прогоняет меня. Иногда я чувствую, будто привязался к нему, как когда-то к дому. Но, может, я всё ещё жду чего? Не знаю».
Он сидел на узкой полоске земли между шатким забором и тротуаром. Шерсть свалялась, потускнела, под лапами грязь смешивалась с водой, а дождь медленно стекал по ржавым прутьям. Люди проходили мимо: кто-то торопился, кто-то шел неспешно, но почти никто не останавливался. Если и смотрели лишь на мгновение, усталым или равнодушным взглядом. Для них он был просто ещё одной собакой, брошенной на улице.
Но он помнил другой мир. Мир, где утро начиналось с запаха свежего хлеба. Маленькую кухню, где он крутился под ногами, пытаясь достать до стола. Тёплую печку зимой и смех хозяйки, когда она спотыкалась о него. Мягкую руку, которая просто гладила его по голове.
Всё менялось медленно. Сначала редкие, холодные взгляды. Потом миска, которая всё чаще оставалась пустой. Крики, грубые слова, толчки. И однажды он оказался за порогом. Без прощания, без объяснений. Дверь просто захлопнулась, и он остался снаружи.
«Я думал, это ошибка. Думал, вот-вот позовут обратно. Но дверь не открылась».
Жизнь на улице была школой, где уроки давались ценой ударов и ссадин. Он научился прятаться от палок, избегать камней, находить крохи у магазинов. Иногда удавалось стащить кусок хлеба или выпросить кость у редкого доброго прохожего. Но даже когда он ловил чей-то взгляд, в глубине души всё равно надеялся: «Может, это тот, кто скажет: Пойдём домой?»
Тот день был холодным и сырым. С утра лил дождь, ветер срывал листья с деревьев. Он сидел, свернувшись клубком, чувствуя, как холод проникает в каждую кость. И тогда услышал шаги. Женщина в старом платке шла медленно, словно сама не знала куда. Увидев его, остановилась.
Господи крошка, кто же так с тобой обошелся? прошептала она.
«Ты смотришь на меня иначе. Не так, как те, кто проходит мимо. Твои глаза тёплые, как у той женщины, которую я когда-то звал хозяйкой».
Она присела рядом, но не стала сразу трогать его. Медленно достала из сумки кусок хлеба и колбасы.
На, поешь.
Он осторожно сделал шаг вперёд, будто под ногами земля могла исчезнуть. Взял еду и стал есть медленно, тщательно пережёвывая каждый кусочек, словно боясь, что она испарится. Она не торопила его, просто сидела и смотрела.
Пойдём, тихо сказала она, почти шёпотом. Внутри теплее. И больше никто тебя не обидит.
«Ты зовёшь Но можно ли верить? А если завтра дверь снова закроется?»
И всё же он пошёл за ней. Калитка скрипнула, и они вошли во двор. Старый, облупившийся забор, яблоня с голыми ветками. Из дома пахло супом и хлебом. Этот запах так резко ударил в память, что на пороге он замер. Женщина постелила на пол старое одеяло, налила чистой воды и поставила миску с тёплой кашей.
Вот твой дом, сказала она, мягко коснувшись его головы.
Эту ночь он проспал почти без пробуждений. Лежал, слушал, как она ходит по дому, как скрипит пол, как звенят в кухне тарелки. Она заглядывала к нему несколько раз, поправляла одеяло и шептала:
Ты дома, слышишь?
«Дом Как же я боялся, что больше никогда не услышу это слово».
Дни текли иначе. Теперь он ждал её у двери, приносил старый потрёпанный мячик. Ложился рядом, когда она пила чай, и слушал её голос, даже если не понимал слов. Шерсть снова стала мягкой, глаза ясными.
Иногда, проходя мимо того самого забора, он останавливался. Смотрел в пустоту, словно там сидел его прежний я мокрый, голодный, потерянный. Женщина подходила, клала руку ему на шею и говорила:
Пойдём домой.
«Да теперь я точно знаю, где он».
