Ох, родные мои, какой же день тогда выдался Серый, плачущий, будто само небо знало, что в Заречье горе горькое творится. Стою у окна своего медпункта, а у меня в сердце словно камень лежит, будто его в тиски зажали и медленно-медленно сжимают.
Всё село будто вымерло. Собаки не лают, дети попрятались, даже неугомонный петух дяди Миши притих. Все смотрели в одну точку на дом Веры Игнатьевны, нашей бабы Веры.
А у её калитки стояла машина городская, чужая. Блестела, как свежая рана на теле нашего села.
Вывозил её Николай, сын единственный, свою мать. В дом престарелых.
Приехал он за три дня до этого, выглаженный, пахнущий дорогим одеколоном, а не родной землёй. Ко мне зашёл первым делом, будто за советом, а на самом деле за оправданием.
Валентина Семёновна, вы же сами видите, говорил он, глядя не на меня, а куда-то в угол, на банку с ватой. Маме уход нужен. Профессиональный. А я что? Работа, мотаюсь целыми днями. То давление, то ноги Ей там лучше будет. Врачи, забота
Я молчала, только смотрела на его руки. Чистые, с ухоженными ногтями. Этими руками он в детстве цеплялся за подол Веры, когда она вытаскивала его из реки, синего от холода. Этими руками тянулся к пирогам, которые она пекла, не жалея последнего масла. А теперь этими же руками он подписал ей приговор.
Коля, говорю тихо, а голос дрожит, будто не мой. Дом престарелых это не дом. Это государственное учреждение. Стены там чужие.
Но там специалисты! он почти крикнул, словно убеждал самого себя. А что здесь? Вы одна на всё село. А если ночью прихватит?
А я про себя думаю:
«А здесь, Коля, стены родные, которые лечат. Здесь калитка скрипит так, как скрипела сорок лет. Здесь яблоня под окном, которую твой отец сажал. Разве это не лекарство?»
Но вслух ничего не сказала. Что тут скажешь, когда человек уже всё решил? Он уехал, а я пошла к Вере.
Она сидела на своей старой лавке у крыльца, прямая, как стрела, только руки на коленях дрожали мелкой дрожью. Не плакала. Глаза сухие, но смотрели вдаль, на реку.
Увидела меня, попыталась улыбнуться, а получилось так, будто она не улыбнулась, а глотнула уксуса.
Вот, Семёновна, говорит, а голос тихий, как шелест осенних листьев. Приехал сын Забирает.
Я присела рядом. Взяла её руку в свои ледяная, жёсткая. Сколько же эти руки переделали за жизнь И грядки пололи, и бельё в проруби стирали, и Колю своего обнимали, убаюкивали.
Может, поговорить с ним ещё, Вера? шепчу я.
Она покачала головой.
Не надо. Он решил. Ему так легче. Он же не со зла, Семёновна. Он от своей городской любви так поступает. Думает, добра мне желает.
И вот от этой её тихой мудрости у меня душа в пятки ушла. Не кричала, не билась, не проклинала. Приняла, как принимала всю жизнь и засуху, и дожд
