Ночь, сгущавшаяся над городом, словно предчувствовала беду. Тяжёлые тучи ползли по небу, будто несли на себе груз несбывшихся надежд и сломанных судеб. Машина скользила по мокрому асфальту, как призрак, оставляя за собой след фар и тишину, пронзённую тревогой. Иван сидел за рулём, сжимая его так, будто от этого зависела его жизнь. Каждая кочка отдавала в спину, как удар кувалды не физический, а духовный, словно сама судьба напоминала: ничего не будет легко.
В машине стояла тишина, нарушаемая только неровным дыханием Кати. Она откинулась на сиденье, будто пытаясь убежать от боли, страха и самой себя. Рука её лежала на животе огромном, будто бы хранящем не просто ребёнка, а целый мир, который мог рухнуть в любой момент. В её глазах, устремлённых в серое, безжизненное небо за окном, не было света. Только тоска. Глубокая, всепоглощающая, как зимний ветер, пробирающий до костей. Не страх. Не боль. Именно тоска та, что приходит, когда человек уже знает, что всё кончено, но всё ещё надеется на чудо.
«Ваня» её голос был тоньше паутины, слабее шёпота ветра в осенней листве. «Послушай меня. Пожалуйста».
Он кивнул, не отрывая глаз от дороги, но всё его существо каждая клетка, каждый нерв было настороже. Он чувствовал, что сейчас прозвучит не просьба, а приговор.
«Обещай мне» она сглотнула, будто пытаясь проглотить не только слюну, но и страх. «Если что-то пойдёт не так не вини её. Нашу девочку. Она ни в чём не виновата. Она просто родилась. Просто пришла в этот мир. А ты ты должен любить её. За меня. За нас обоих».
Иван стиснул зубы. Суставы на руках побелели, будто он держался за последнюю соломинку в бушующем море. Он хотел закричать, что всё будет хорошо, что она выживет, что они будут вместе он, Катя и их дочь в доме, который строил для них, с детской, куклами и мечтами. Но слова врача, сказанные полгода назад, вонзались в память, как нож: «Беременность с вашим диагнозом это русская рулетка с пятью пулями в барабане. Шанс один из шести. И это не шутка. Это смерть». Он помнил, как дрожали руки Кати, когда она услышала диагноз. Как она посмотрела на него не с отчаянием, а с мольбой: «Я хочу этого, Ваня. Я хочу быть матерью. Я хочу, чтобы наша любовь осталась в этом мире. Чтобы после нас что-то осталось». Он не мог сказать «нет». Не потому, что был слаб. А потому, что любил. Безгранично. Всецело.
«Катя» прошептал он, и голос его дрожал. «Мы вернёмся домой. Втроём. Клянусь. Я не отпущу тебя. Ни за что».
Он говорил храбро, но внутри всё трещало. Каждое слово было попыткой залатать трещины в душе, которые росли с каждой минутой.
Когда они приехали в приёмное отделение, дождь хлестал по стёклам, будто небо плакало за них. Он помог ей выйти, поддерживая под руку, чувствуя, как она дрожит не от холода, а от предчувствия. Она повернулась к нему, прижалась лбом к его груди и прошептала:
«Я люблю тебя, Ваня. Больше жизни. Больше всего на свете. Я верю в тебя. Ты справишься. Ты сильнее, чем думаешь».
Это объятие длилось всего несколько секунд, но врезалось в память, как последний свет перед вечной тьмой. Потом её увезли на каталке, а он остался стоять под дождём, промокший не от воды, а от холода одиночества.
Полчаса спустя появился врач пожилой мужчина с каменным лицом и глазами, в которых давно умерло всё, кроме усталости.
«Ситуация критическая» сказал он без предисловий, без жалости. «Свёртываемость крови у вашей жены почти исчезла. Мы боремся, но шансы малы. Остаётся только верить. Хотя, честно говоря, в нашей профессии чудес не бывает».
Иван опустился на ступеньки у входа в роддом, будто ноги отказались держать его. Холод камня проникал сквозь брюки, но он ничего не чувствовал. Время замедлилось, растянулось, стало липким, как смола. Он вскакивал, ходил туда-сюда, сжимал кулаки, мысленно бился головой о стену, молился не богу, которого не знал, а всему, что могло его услышать: звёздам, судьбе, самой вселенной. «Верни её. Забери меня вместо неё, только верни её». Он был готов отдать всё деньги, бизнес, жизнь лишь чтобы она выжила.
И тогда, будто из ниоткуда, появилась Ольга. Она знала Катю со времён университета, была её подругой, работала медсестрой в детском отделении. У неё были короткие тёмные волосы, усталые глаза и запах хлорки, смешанный с тревогой. Она села рядом, не спрашивая, а зная.
«Как она?»
Он только покачал головой. Его лицо было маской боли.
«Очень плохо» прошептал он.
Ольга вздохнула не с жалостью, а с раздражением и вдруг сказала:
«Эгоистка. Она знала, на что идёт. Знала, что может уйти. А ты? Твои родители? Вы просто пешки в её игре?»
Иван резко повернулся. В его глазах вспыхнуло что-то первобытное ярость, боль, неверие. Как она смеет? Как она может так говорить о Кате о женщине, ради которой он готов был горы свернуть? Но горе оглушило его. Он не нашёл слов. Решил, что это просто усталость, цинизм, который появляется у врачей, чтобы выжить.
«Давай уйдём отсюда» сказала Ольга, беря его за руку. «Сидеть здесь медленно сходить с ума. Пойдём. Выпьем. Перестанем».
Он пошёл за ней, как слепой, как марионетка. Они купили дешёвый коньяк в киоске у больницы, сели на скамейку в сквере, где ветер шелестел листьями и целлофановыми пакетами. Ольга налила коньяк в пластиковые стаканчики. Он пил жадно, не чувствуя вкуса, только жжение в горле, на мгновение приглушающее боль. Она говорила о пустяках о детях в отделении, о коллегах, о погоде. Её голос был ровным, как лекарство. И он цеплялся за этот голос, как за спасательный круг.
Он проснулся на своём диване, всё ещё в вчерашней одежде. Голова раскалывалась. Во рту пересохло.
