Разглядеть друг друга заново
Дневник, 21октября
Сегодняшний день стал для меня словно неожиданное репетиционное выступление, когда ты выходишь на сцену в полной темноте, не зная, где находятся кулисы. Обычный мой путь домой с работы в центре Москвы, где я до шести часов вечера слышу, как в кухне закипает борщ и витают ароматы женского парфюма. Но сегодня меня отпустили с совещания в четыре, потому что наш директор простыл, и я оказался у своей двери в полдень, ощущая странный дискомфорт, похожий на то, когда актёр приходит на сцену слишком рано.
Вставил ключ в замок щёлкнул громко, будто сигнал тревоги. На вешалке в прихожей висел незнакомый мужской пиджак из мягкой овчины, дорогой, будто из магазина на Арбате. Пиджак занял место моего, будто бы ктото уже успел «запастись» в моём гардеробе.
Из гостиной доносился приглушённый женский смех низкий, бархатный, тот самый, который я привык считать своей личной собственностью. Затем послышался мужской голос, глухой, но уверенный, домашний.
Я замёр, как будто корни паркетных досок, выбранных мной и Агафьей в прошлом году, впились в пол. На зеркало в прихожей отразилось бледное лицо в помятом офисном костюме я чувствовал себя чужим в своей же квартире.
Не снимая обуви, я направился к звуку, нарушая наш семейный «запрет на босоногие походки». Каждый мой шаг будто звенел в ушах. Дверь в гостиную была приоткрыта.
На диване сидели они. Агафья моя жена, в бирюзовом халате, который я подарил ей на прошлый юбилей, согнула ноги к себе, как это делают только дома. Рядом незнакомец, мужчина сорока лет в замшевых мокасинах без носков (эта деталь бесконечно меня раздражала), в безупречной рубашке с открытым воротником, держащий бокал красного сухого вина.
На журнальном столике стояла хрустальная ваза семейная реликвия Агафьи, в ней лежали фисташки, а скорлупки были разбросаны по столешнице. Всё выглядело как уютная, но безмятежная интимность, не страсть, а будничная, почти бытовая измена та, что режет сильнее любого ножа.
Мы оба увидели меня одновременно. Агафья вздрогнула, вино прелилось в её бокал, оставив красноватое пятно на светлом халате. В её глазах отразилось не ужас, а паническое недоумение, как у ребёнка, пойманного за шалость.
Незнакомец, словно в замедленной ленте, поставил бокал на стол, лицо его не выражало ни страха, ни смущения, лишь лёгкую досаду, будто ктото вмешался в его лучший момент.
«Вить…» начала Агафья, голос её сорвался. Он не отвечал. Его взгляд скользнул от моих мокасин к собственным запылённым туфлям, от одной пары обуви к другой, от одного мира к другому, которые никогда не должны были пересекаться.
«Пожалуй, пойду», произнёс незнакомец, поднимаясь с непривычной для такой ситуации расслабленностью. Он подошёл к мне, взглянул не сверху, а с любопытством, будто я экспонат в Музее истории семьи, кивнул и направился к прихожей.
Я стоял неподвижно, слышал, как он застёгивает пиджак, как щёлкает замок, как дверь захлопывается. Мы остались вдвоём в гулкой тишине, нарушаемой лишь тиканьем старинных часов. В воздухе пахло вином, дорогим мужским одеколоном и предательством.
Агафья обняла себя за плечи, шептала чтото: «ты не понимаешь», «это не то, что ты думаешь», «мы просто разговаривали». Слова до меня долетали, как через плотное стекло, и были бессильны.
Подойдя к журнальному столику, я взял её бокал. Пахло чужим ароматом. Я посмотрел на пятно вина, на скорлупки фисташек, на недоеденную бутылку. Внутри меня вспыхнула полная отвращения реакция к дому, к дивану, к халату, к запаху, к себе самому.
Я поставил бокал обратно, повернулся и пошёл в прихожую.
«Куда ты?», дрогнул голос Агафьи, в нём прозвучал страх.
У зеркала я остановился, взглянув на собственное отражение на того, кого только что уже не было.
«Не хочу больше находиться здесь», прошептал я, почти шёпотом. «Пока всё не проветрится».
Я вышел из квартиры, спустился по лестнице, сел на лавочку у подъезда. Достал телефон батарея разряжена. Смотрел на окна своей квартиры, на тот уютный свет, который так любил, и ждал, пока из этих окон не выветрится запах чужих духов, мокасин и той жизни, что когдато была моей.
Я не знал, что будет дальше, но знал, что обратного пути в ту реальность, когда часы показывали четыре, уже нет. Сидел на холодной лавочке, время текло иначе, каждая секунда была обжигающе ясна. В окне мелькнула тень Агафья подошла посмотреть на меня. Я отвернулся.
Через полчаса дверь подъезда открылась. Выходила она без халата, в простых джинсах и куртке, в руках держала плед. Перейдя дорогу, села рядом, оставив между нами пространство в полчеловека. Протянула покрывало.
Возьми, согнётся.
Не надо, ответил я, не глядя на неё.
Его зовут Артём, тихо произнесла Агафья, глядя на асфальт. Мы знакомы три месяца. Он владелец кофейни рядом с моим фитнесцентром.
Я слушал, не поворачивая головы. Имя и род занятий лишь фон к главному к тому, что мой мир рухнул не от громкого взрыва, а от тихого щелчка.
Я не оправдываюсь, её голос дрогнул. Но ты ты год был в себе. Приходил, ужинал, смотрел новости, засыпал. Ты перестал меня видеть. А он он видел.
Видел? впервые за вечер я обернулся к ней, голос хрипел от безмолвия. Он видел, как ты пьёшь вино из моих бокалов? Как разбрасываешь скорлупки от фисташек? Это он «видел»?
Она сжала губы, глаза наполнились слёзами, но она не дала им выйти.
Я не прошу прощения и не обещаю, что всё забуду. Я просто не знала, как достучаться до тебя. Похоже, превратившись в монстра, я снова стала тем, кого ты замечаешь.
Я сижу здесь, медленно начал я, подбирая слова, и мне противно. Противно запах чужого парфюма, этим мокасинам, но больше всего мысль, что ты могла так со мной поступить.
Я пожал плечами, спина задрожала от холода и неподвижности.
Я не пойду туда сегодня, сказал я. Не смогу войти в квартиру, где каждый предмет напоминает о том дне Дышать этим воздухом.
Куда ты пойдёшь? в её голосе прозвучал настоящий, животный страх окончательной потери.
В отель, надо гдето переночевать.
Она кивнула.
Хочешь, я… уйду к подруге? Оставлю тебя одного?
Я покачал головой.
Это не изменит того, что уже случилось. Дом надо проветрить, Агафья. Может, даже продать.
Она ахнула, как от удара. Этот дом был нашей общей мечтой, крепостью.
Я встал с лавочки, движения были медленными, тяжёлыми.
Завтра, сказал я, мы не будем говорить. Послезавтра тоже. Нам обоим надо помолчать. По отдельности. А потом посмотрим, есть ли чтото, о чём стоит сказать.
Я развернулся и пошёл вдоль улицы, не оглядываясь. Не знал, куда иду, не знал, вернусь ли. Знал лишь одно: жизнь, которой я жил до этого вечера, окончилась. И впервые за многие годы мне предстояло сделать следующий шаг в полную неизвестность, не как муж, не как часть пары, а просто как человек, уставший и больной. И в этой боли, как бы парадоксально это ни звучало, я впервые почувствовал, что вновь жив.
Город казался чужим. Фонари отбрасывали резкие тени, в которых легко потеряться. Я свернул в первый попавшийся хостел не из экономии, а из желания исчезнуть, раствориться в безликой комнате, где пахло хлоркой и чужими жизнями.
Комната напоминала больничную палату: белые стены, узкая койка, пластмассовый стул. Я сел на край кровати, тишина ударила по ушам. Ни скрипа паркета, ни шума холодильника, ни дыхания жены за спиной. Только гул в голове и тяжесть в груди.
Достал телефон, поставил на зарядку, любезно предоставленную на стойке. Экран ожил, вспыхнули уведомления: коллеги, рабочие чаты, рекламные баннеры. Обычный вечер обычного человека, как будто ничего не случилось. Эта нормальность была невыносима.
Отправил начальнику короткое сообщение: «Болею, не выйду пару дней». Не врал. Чувствовал себя отравленным.
Принял душ. Вода почти кипела, но я не ощущал её температуры. Стоял, опустив голову, и наблюдал, как струи смывают пыль дня. Поднял глаза и увидел в треснувшем зеркале над раковиной своё отражение уставшее, помятое, чужое. Так меня видела Агафья сегодня? Так я был все эти месяцы?
Лёг в постель, выключил свет. Тьма не принесла покоя. Перед глазами мелькали кадры, как проклятые слайды: пиджак на вешалке, пятно вина на халате, мокасины без носков. И самое горькое её слова: «Ты перестал меня видеть».
В голове крутилось мысль, к которой я сначала отмахнулся, но она возвращалась, как назойливый комар: а что, если именно моя отстранённость и лень толкнули её в объятия того, кто носит эти мокасины? Не оправдывая её, не снимая с неё вины, но всё же пытаясь понять.
Агафья не спала. Ходила по квартире, как призрак, руки за спиной. Остановилась перед диваном, пятно от вина превратилось в бурый след, который она смяла и бросила в мусорное ведро.
Подошла к столу, взяла бокал, из которого пил Артём, долго смотрела на него, затем отнесла на кухню и с силой разбила о дно раковины. Хрусталь рассыпался, и стало чуть легче.
Она собрала всё, что осталось от того «другого»: выбросила фисташки, вылила недопитое вино, протерла стол, собрала осколки. Но запах его одеколона всё ещё висел в шторках, в обивке, будто впитался в саму квартиру. Он стал частью пространства, как и чувство стыда, и странное, искривлённое ощущение освобождения. Ложь превратилась в правду, боль в осязаемую реальность.
Села на пол в гостиной, обхватила колени и, наконец, позволила себе заплакать без рыданий. Слёзы текли сами, солёные и горькие. Она плакала не столько изза того, что причинила мне боль, сколько изза крушения иллюзии счастливого брака, которую они оба так упорно поддерживали годами. И она точно знала, что виновата. Пусть я не замечал её, пусть я был не столь нежным, но ошибку совершила именно она.
Утром проснулся разбитым. Заказал кофе в ближайшей кофейне, сел у окна, наблюдая, как просыпается Москва. Телефон вибрировал сообщение от Агафьи: «Не звони, просто напиши, если ты в порядке». Прочитал. Простое, человеческое, без криков и требований, лишь забота, которой я, наверное, давно перестал замечать.
Не ответил. По обещанию молчать. Но впервые за сутки злость и брезгливость внутри меня отступили, уступив место чемуто другому: смутному, неясному, но не надежде, а любопытству.
А что, если за этим кошмаром, за всей болью, мы сможем разглядеть друг друга заново? Не как враги, а как два уставших, одиноких человека, когдато любивших друг друга и, возможно, заблудившихся?
Допил кофе, поставил чашку на стол. Впереди дни молчания, а потом разговор. Я понял, что бояться надо не самого разговора, а того, что он может ничего не изменить.
Эта запись мой способ собрать осколки и попытаться понять, как жить дальше. Внутри меня всё ещё жжение, но, как бы ни было, я снова чувствую, что жив.