Я сидел за столиком в ресторане на Пушкинской, когда подруга, Валентина Петровна, вдруг заговорила, глядя в бокал.
Я больше не могу жить во лжи, сказала она, будто открывая душу за ужином.
Лариса Соколовна почти уронила меню, увидев цены на десерты.
Ты что, с ума сошла? Сколько это стоит? воскликнула она, глаза на ценнике.
Валентина слегка отмахнулась, поправила шарфик и улыбнулась тем же лёгким выражением, которым обычно встречала незваных гостей, когда в квартире бардак.
Да ладно, Лариска, раз в год можно себя побаловать, её голос дрожал, хотя она хотела выглядеть беззаботно. Официант! Два тирамису и два американо, пожалуйста.
Официант, парень с аккуратно зачёсанными назад волосами, кивнул и ушёл, будто растворяясь в тени. Лариса смотрела ему в спину, потом снова обратилась к Валентине.
Валя, ты же на пенсии. Откуда берёшь такие деньги? Мы могли бы посидеть в обычной кофейне, зачем её взгляд скользнул по мраморным столам, хрустальным бокалам, белым скатертям.
Даже воздух здесь пах подругому: дорогой, с нотами чужих духов и свежих цветов в высоких вазах.
Потому что мне это нужно. Здесь, сейчас, сжала Валентина салфетку так, что костяшки её пальцев побелели.
Она всегда следила за руками, мазала их кремом вечером, зимой носила перчатки. Лариса помнила, как в юности они мечтали о красивых, как у актрис, руках. У Валентины руки были ухожены, маникюр нежнорозовый, но сейчас они дрожали.
Валентина Петровна, что случилось? Лариса наклонилась, понизив голос. Ты больна?
Подруга сразу представила худший диагноз: рак, диабет, проблемы с сердцем. Соседка Нина недавно умерла, и никто не ожидал, что она тоже была здорова.
Нет то есть да. Не знаю, сняла Валентина очки, протёрла их краем шарфика и надела обратно. Её глаза были покрасневшими от слёз. Я просто устала, Лариска. Так устала
Кофе и десерт принесли. Тирамису выглядело как картина, покрытая какао, с веточкой мяты сверху. Лариса взяла ложку, но не стала есть, лишь крутала её в пальцах.
От чего устала? От жизни? Мы все устали: пенсия скудная, цены растут, дети звоним раз в месяц, внуки приходят только на день рождения. Ты не одна.
Нет, Валентина покачала головой, её волосы выглядели тускло, хотя обычно она крашалась в салоне. Я устала врать. Каждый день, каждую минуту врать детям, тебе, соседям, себе.
Лариса отложила ложку, её сердце сжалось.
О чём ты говоришь? Какая ложь?
Валентина откинулась на спинку стула, закрыла глаза. На веках дрожали тушью накрашенные ресницы. Даже в шестьдесят восемь она сохраняла грацию, которой Лариса завидовала.
Геннадя нет, прошептала она и открыла глаза. Его нет уже полтора года.
Тирамису прозвучало ей приторным, хотя она даже не попробовала. В горле пересохло.
Как так? Ты же на прошлой неделе говорила, что он собирается на рыбалку с Петровичем.
Умер. Инфаркт. На даче, когда копал грядки. Я нашла его вечером, лежал лицом в землю, лопата в руке, голос её был ровным, как будто рассказывает чужую историю.
Лариса ощутила холодный дрожь по спине, но слова застряли в горле.
Я вызвала скорую, продолжала Валентина, руки дрожали сильнее. Прибыли, констатировали. Потом морг, похороны. Я его похоронила на Троекуровском, рядом с родителями.
Почему никому не сказала? Мы же видимся каждую неделю! Я бы помогла.
Не знала, наконец взяла она ложку, подсосала тирамису, но не съела, поставила обратно. Сначала думала, что скажу позже, а потом Светлана из Петербурга позвонила, спросила, как папа, передай привет. Я сказала, что всё в порядке, что он в гараже возится. А сама стою у окна, смотрю на кладбище, которое видно с балкона, и начинаю врать.
Господи, Валентина
Дальше легче, усмехнулась она, без радости. Врать проще, главное начать. Светлана спрашивает про отца, я говорю, что он на рыбалке, чинит машину, играет в домино. Сергей из Москвы приезжал на мой день рождения в марте, тоже интересовался отцом. Я сказала, что он болен, лежит, не может встать. Сергей даже не хотел зайти, боялся заразиться.
Лариса слушала, не веря. Геннадий Иваныч, Мишкин друг со школы, был её почти семьёй. А теперь его нет, и она даже не знала.
Почему не сказала Мишке? спросила она, голос дрогнул. Они же были друзьями.
Потому что Миша сразу бы позвонил Сергею или Светлане. Всё бы рассыпалось.
Зачем всё это? схватила Лариса руку Валентины, холодную, как лёд. Ты что, с ума сошла?
Наверное, Валентина спрятала руку под стол. Когда его похоронила, в квартире стало страшно тихо. Тапки у порога, куртка на вешалке, а я села на диван и поняла, что боюсь не его смерти, а того, что дальше делать.
Она говорила, а Лариса вспоминала, как они познакомились в институте. Валя тогда встречалась с красавцем, а потом бросила его в слёзы. Через месяц встретила Геннадя на танцах в профсоюзном клубе. Он был низенький, в очках, но добрый, дарил цветы, стихи.
Мы прожили вместе сорок шесть лет, продолжала она, слёзы навернулись на глаза. Я без него не умею. Утром ставлю чайник на две кружки, потом одну выливаю. Смотрю телевизор, оборачиваюсь никого. Ночью просыпаюсь, тяну руку, а кровать пуста.
Валечка, родная
Не надо, отряхнула слезу, растёрла тушью щеку. Не жалей меня. Я сама виновата. Надо было сразу сказать, а я трусила. Плюс, пока вру, он вроде жив: в гараже, на рыбалке, с друзьями. Признаюсь и всё, конец.
Лариса поднялась, обошла стол, обняла подругу за плечи. Валентина сидела, лишь плечи слегка дрожали. Официант гдето рядом переминался, не зная, вмешиваться ли.
Поэтому я и позвала тебя сюда, достала из сумочки платок, промокла глаза. Хочу сказать в приличном месте, чтобы ты не ругалась, не кричала. Чтобы всё выглядело красиво. Геннадий любил красоту, помнишь? Он говорил, что жизнь и так тяжёлая, её надо украшать.
Помню, Лариса вытерла слёзы рукавом кофточки. Он каждый пятничный цветок тебе дарил.
Сейчас я сама себе покупаю. Хожу к цветочнику у метро, беру хризантемы, ставлю в вазу, говорю спасибо вслух. Соседка снизу, наверное, думает, что я сошла с ума.
Тишина упала. Кофе остыл, тирамису размякло, потеряло форму. За окном стали темнеть, включились фонари, люди спешили по делам, ктото смеялся, кто разговаривал по телефону. Жизнь шла своим чередом, а в этом зале, у окна, рушился чейто маленький мир.
Что будешь делать дальше? спросила Лариса.
Не знаю. Хотела посоветоваться. Дети звонить страшно, представь их реакцию. Светлана обидится надолго, ведь папу обожала, а я полтора года её обманула.
Обидится, согласилась Лариса. Но потом простит. Дети прощают, рано или поздно.
А ты? Ты простишь?
Лариса задумалась. Было обидно, но они были подругами с молодости, всё друг другу рассказывали. С другой стороны, сама ли она была честна? Не скрывала ли от Вали, что Мишка иногда подгонял её, когда напивался? Не лгала ли о синяке, который получила от двери, а не от кулака? Каждый живёт во лжи, только у когонибудь она крупнее.
Прощу, сказала она. Уже простила. Жаль, что ты одна со всем этим сидела. Надо было позвонить, я бы приехала.
Знаю. Но не могла. Как только брала трубку, слова исчезали. Легче было придумать очередную историю про Геннадя, чем сказать правду.
Валентина наконец отпила кофе, морщась.
Холодный уже.
Закажем ещё?
Нет, хватит. Мне домой, таблеток от давления надо.
Она достала кошелёк, Лариса попыталась заплатить, но Валентина отмахнулась.
Я пригласила, я и плачу. Геннадий оставил небольшую страховку, хватает. На неё, кивнула она, указывая на недоеденные пирожные, и на цветы по пятницам.
Выйдя на улицу, октябрьский ветер трепал волосы, пронижал пальто. Валентина поёжилась, вдохнула холодный воздух.
Спасибо, что выслушала, сказала она. Теперь хотя бы одному человеку я сказала правду. Может, станет легче.
Станет, пообещала Лариса, хотя сама не была уверена. А детям когда скажешь?
Скоро. На днях. Сергей приедет на выходные, тогда расскажу. Позвоню и Светлане, пусть тоже придёт. Вместе будет проще.
Хочешь, я пройду с тобой? Для поддержки?
Валентина покачала головой.
Не надо. Это я должна сама. Сама напутала, сама распутывать. Ты просто будь рядом потом, когда они уедут, а я опять останусь одна. Приходи, чай попьем, или просто помолчим. Главное не быть одной.
Лариса крепко обняла подругу, и они стояли посреди улицы, пожилые женщины, обнявшиеся, как в юности, когда мир казался добрым, а беды мелкими.
Я приду, пообещала она. Обязательно приду. И Мишку тоже приведу, пусть попрощается с Геннадем на могиле.
Хорошо, Валентина отряхнула слёзы, взглянула на остановку. Пойду, иначе совсем растеряюсь.
Она пошла в сторону мелкой станции, хрупкая в сером пальто. Лариса наблюдала её и думала, как хрупка человеческая жизнь, как легко её разломать, как трудно собрать осколки.
Через несколько дней Валентина позвонила. Голос её был охрипший, усталый.
Сказала, коротко бросила она в трубку.
Как они?
Светлана плакала три часа подряд. Сергей молчал, только кулаками стучал по столу, потом спросил, зачем я это сделала. Я объяснила, как могла. Не знаю, понял ли.
Поймут. Время лечит.
Надеюсь. Сейчас они на кладбище, а я не могу туда идти. С балкона всё вижу. Лариска, приедешь?
Сейчас выхожу.
Лариса приехала через полчаса. Валентина открыла дверь, бледная, но будто светилась.
Заходи, чай готов.
Сели на кухне, пили чай с баранками. Валентина рассказывала, как Сергей кричал, что она ненормальная, как Светлана обещала приехать в следующем месяце и остаться. Потом они все вместе обнялись и плакали, каждый о своём.
Мне стало легче, откусила она, не нужно придумывать, где Геннадий, что он делает. Он умер, и это ужасно, я скучаю, сердце рвётся. Но это правда, моя правда.
Жить во лжи тяжко, кивнула Лариса. Я тоже тебе не всё говорила. Про Мишку, например.
Знаю, тихо сказала Валентина. Видела синяки, слышала твои оправдания.
Почему молчала?
Потому что каждый сам выбирает, о чём молчать, а о чём говорить. Ты молчала про Мишку, я про Геннадия. Теперь обе сказали.
Мишка уже полгода не пьёт, призналась Лариса. Он закодировался, стал добрее, даже букет принёс без причины.
Видишь, люди меняются.
Чай допили, Валентина проводила подругу до двери, обняла.
Спасибо, сказала она. Что не осудила, что была рядом.
Не за что. Мы же подруги.
Подруги, согласилась Валентина и впервые за долгое время улыбнулась.
Лариса шла по улице, размышляя, что у каждого своя ложь, своя правда, своя боль. Как важно иметь рядом того, кто выслушает, не осудит, просто будет рядом. Жизнь и так достаточно тяжела, не стоит её усложнять одиночеством.
А Валентина стояла у окна, глядела на кладбище вдалеке и шептала:
Прости меня, Геннадий. Я старалась, но всё вышло как всегда. Теперь всё. Я буду жить понастоящему, без вранья. Обещаю.
