Михаил смёркнул: изза старой берёзы на него внимательно смотрела собака, которую он когдато узнавал бы среди тысяч. Пыль, поднимающаяся по просёлочной дороге, вилась томно, словно сама не спешила дальше. Михаил выключил мотор у ветхого, искажённого загона, но не торопился выходить из машины просто сидел, чувствуя дрожание ещё работающего двигателя.
Пятнадцать лет он обходил это место стороной. А теперь, наконец, приехал. Зачем? Сам он толком не мог объяснить. Может, чтобы закончить недосказанную беседу. Может, попросить прощения, хотя уже было поздно её ждать.
Ну что, старый дурачок, пробормотал он, почти шепотом, доехал.
Повернул ключ, мотор затих. На него обрушилась глухая тишина: деревенская, пахнущая сухой травой и старыми воспоминаниями. Вдалеке отрывисто лаяла собака. Гдето скрипнула калитка. Он всё сидел, будто боялся выйти наружу и встретиться лицом к лицу с прошлым.
Воспоминание бросило кадр: она стоит у той же калитки, машет ему. Он оборачивается лишь один раз и видит, что она уже не машет, а лишь слегка наклоняет голову.
Я вернусь, крикнул он тогда.
Не вернулся.
Он вылез из машины, поправил воротник, но колени сразу подмяли. «Смешно, подумал он, шесть десятков лет прожил, а всё равно боишься встретиться со своим прошлым».
Калитка больше не скрипела ктото, наверное, смазал петли. Василиса всегда жаловалась: «Скрипучие двери как нервный тик. Купи уже ту маслёнку, Миша». Он не купил.
Двор почти не изменился. Только яблоня старела, согнувшись к земле, а дом, будто стал на годы старше, дышал тише. На окнах новые занавески, не Василисовы. Чужие.
Он пошёл знакомой тропой к кладбищу, где собирался произнести всё, что так и не удалось сказать пятнадцать лет назад.
Остановился, будто вкопанный.
Изза берёзы на него смотрела собака. Рыжая, с белой грудкой, глаза её те самые «золотые», что он когдато называл так. Не просто похожая та самая.
Шельма?.. выдохнул он.
Собака не бросилась к нему, не залаяла, лишь выжидала, будто спрашивая: «А ты где был всё это время? Мы ждали».
У Михаила перехватило дыхание. Шельма не шевельнулась, но её глаза, как у психолога, видели сквозь него.
Господи прошептал он. Как ты ещё жива?
Собаки ведь так долго не живут.
Но Шельма поднялась медленно, как старушка, которой больно шевелиться. Подошла, понюхала его руку, кивнула головой. Не обиделась, просто сказала пособачьи: «Я тебя узнала. Но ты пришёл слишком поздно».
Ты помнишь меня, сказал Михаил, не задавая вопрос. Конечно, помнишь.
Собака тихо завыла.
Прости меня, Василиса, прошептал он, присаживаясь у надгробия. Прости за трусость, за то, что тогда убежал, за пустую карьеру, за бессмысленные поездки, за страх быть рядом.
Он говорил долго, сидя у холодной плиты, рассказывая о своей бесполезной работе, о женщинах, к которым не приживалось сердце, о том, как хотел набрать её номер, но всё откладывал. Не хватало ни времени, ни смелости, ни ощущения, что её всё ещё ждут.
Обратно шёл он уже не один Шельма шла позади, будто вновь приняла его в свой круг, пусть и без радости, но без вражды.
У дома хлопнула дверь.
Вы кто? спросил строгий женский голос.
На крыльце стояла женщина лет сорока, темные волосы собраны в хвост, лицо серьёзное, глаза Василисовы.
Я Михаил, запнулся он. Раньше здесь
Я знаю, кто вы, перебила она. Екатерина. Дочь. Не узнаёте?
Екатерина, дочь Василисы от первого брака, смотрела на него так, будто каждое слово ёкало в груди.
Она спустилась, и Шельма сразу перебралась ближе к ней.
Полгода как мамы нет, сказала Екатерина ровно. А вы где были? Когда она болела? Когда ждала? Когда верила?
Его будто ударили. Слова застряли в горле.
Я не знал.
Не знали? усмехнулась она. Письма ваша мама не выбросила. Хранила всё. Знала адреса. Найти вас было бы легко, но вы не искали.
Он замолчал. Писал ей в первые годы, потом письма стали редкими, потом исчезли в работе, командировках, чужих жизнях. Василиса растворилась, как хороший сон, в который уже не возвращаются.
Она болела? вырвал он.
Нет. Просто сердце устало ждать.
Она сказала это спокойно, а боль от этих слов была сильнее.
Шельма тихо завыла. Михаил закрыл глаза.
Мама в последний раз сказала, добавила Екатерина, «Если Миша когданибудь вернётся, скажи, что я не злюсь. Я понимаю».
Она понимала. Всегда понимала. А он не удосужился понять себя хоть раз.
А Шельма? Почему она на кладбище?
Екатерина медленно выдохнула:
Она ходит туда каждый день, сидит рядом, ждёт.
Ужин прошёл в молчании. Екатерина рассказала, что работает медсестрой, замужем, но живёт отдельно «жизнь не сложилась». Детей нет, а Шельма стала её опорой, памятью о маме.
Можно я останусь здесь пару дней? спросил Михаил.
Екатерина посмотрела прямо:
А потом снова исчезнете?
Не знаю, честно ответил он. Сам не знаю.
Он остался. Не на день, а на неделю, потом на две. Екатерина перестала спрашивать, когда он уедет, будто поняла: он сам этого не знает.
Он чинил забор, перекладывал доски, нес воду из колодца. Тело ноет, но душа успокаивается, словно чтото наконец перестало сопротивляться.
Шельма приняла его понастоящему только через неделю. Подошла сама, легла рядом, прижав морду к его ботинку. Екатерина, увидев, сказала:
Она вас простила.
Михаил посмотрел в окно на собаку, на дерево, на дом, который всё ещё дышит теплом Василисы.
А ты простишь? тихо спросил он у Екатерины.
Она долго молчала, взвешивая каждое слово.
Я не мама, сказала она наконец. Мне труднее прощать. Но я постараюсь.
Шельма попрежнему просыпалась первой. Как только небо начинало светлеть, она тихо уходила из двора, будто выполняла важное поручение. Сначала Михаил не придавал этому значения, а потом заметил, что она всегда шла в одном и том же направлении к кладбищу.
Она ходит туда каждый день, объяснила Екатерина. С тех пор, как не стало мамы. Приходит, ложится рядом и остаётся до вечера, как караул памяти.
У собак память крепче, чем у людей. Люди могут вытеснить боль, придумать оправдания, привычки. Собаки же просто хранят, любят и ждут.
Утром того дня тучи низко нависли, будто собирались лечь на крыши. К полудню моросил дождь, к вечеру небо прорвалось грозой. Струи билли в окна, берёзы сгибались, словно пытались укрыться.
Шельмы всё ещё нет, тревожно произнесла Екатерина, выглядывая в темноту. Она всегда возвращается к ужину. А сейчас уже девятый.
Михаил посмотрел туда же. Дождь заливал всё вокруг, дорогу, землю, воздух. Только редкие вспышки молний показывали контуры деревьев.
Может, она гдето спряталась, сказал он, но голос дрожал.
Она же старая, ответила Екатерина, сжав руки в подоконнике. В такую погоду я боюсь, что с ней чтото случится.
У тебя есть зонт?
Конечно. Она удивлённо подняла брови. Вы хотите идти туда сейчас?
Михаил уже натягивал куртку.
Если она там, не уйдёт. Ляжет, пока дождь не кончится. А в её возрасте мокнуть всю ночь это
Он не досказал, но Екатерина поняла. Слов не требовалось. Она молча дала ему фонарик и лёгкий голубой зонт с ромашками смешной, но прочный.
Дорога к кладбищу превратилась в грязевой поток. Фонарик едва пробивал дождевую стену, зонт выворачивало каждый порыв ветра. Михаил шёл, скользил, ругался, но шёл.
Чёрт возьми, думал он, шестьдесят лет, суставы хрустят, как старая дверь. Но иду, потому что должен.
Калитка на кладбище хлопнула от ветра, щеколда сорвалась. Михаил шагнул внутрь, осветил землю и увидел её.
Шельма лежала у могилы, прислонившись к деревянному кресту, вся промокшая, тяжело дышащая, но не уходила. Она лишь подняла голову, когда он подошёл ближе.
Эй, девочка он опустился на колени в грязи. Что с тобой?
Она тихо посмотрела, устало, будто говорила: «Я не могу оставить её одну».
Мамы нет, сказал он, едва сдерживая голос. Но ты осталась. И я остался. Мы теперь рядом. Вместе.
Он снял куртку, завернул Шельму в неё и осторожно поднял на руках. Она не сопротивлялась в её теле уже не было сил, а в его тоже, но теперь это уже неважно.
Прости нас, Василиса, прошептал он в холодную ночь. Прости, что вернулся слишком поздно.
Дождь отступил лишь к утру. Михаил провёл всю ночь у печи, держал Шельму, укрыв её своей курткой, гладил, уговаривал, шептал бессмысленные слова, как с больным ребёнком. Екатерина принесла молоко, собачка лишь слегка попила.
Она больна? спросила она.
Нет качнул головой Михаил. Просто устала.
Шельма прожила ещё две недели, тихо, спокойно, не отходя дальше метра от Михаила, словно охраняя каждый оставшийся момент. Он видел, как её движения замедлялись, глаза всё чаще закрывались, но в этом не было страха, лишь смирение и странную благодарность: она знала, что теперь может уйти спокойно.
Шельма ушла на рассвете, легла у крыльца, положила голову на лапы и уснула. Михаил нашёл её с первыми лучами. Похоронили её рядом с Василисой. Екатерина сразу согласилась, сказав, что мать бы улыбнулась такой встрече.
Вечером она протянула ему связку ключей.
Мне кажется, мама хотела бы, чтобы ты остался здесь, сказала она. Не уезжал.
Михаил долго смотрел на потускневший металл, на тот же ключ, что когдато лежал в его кармане, прежде чем он уехал и оставил всё позади.
А ты? спросил он тихо. Хочешь, чтобы я остался?
Екатерина выдохнула, и в этом выдохе слышались годы, которые они оба недолюбили.
Я да, кивнула она. Хочу. Дом не должен стоять пустым. И мне нужен отец.
Отец слово, которого он всю жизнь боялся. Не потому, что не хотел, а потому что не умел. Но пока человек жив, ничто не поздно.
Хорошо, сказал он. Останусь.
Через месяц его квартира в городе была продана, а Михаил окончательно переехал в деревню. Сажал грядки, ремонтировал крышу, красил стены. Тишина вокруг перестала давить, стала дыханием земли.
Он часто ходил к кладбищу, разговаривал с Василисой и Шельмой, рассказывая им о дне, о посадках, о людях, которых встречал. Порой казалось, что они слушают, и от этой мысли в сердце становилось так спокойно, как давно не было.
Так он понял, что прощение не дар другим, а освобождение самого себя; что возвращение к истокам может вернуть утраченное, а время, хотя и неумолимо, всегда дарует шанс исправить прошлое, если только найти смелость открыть сердце.
