Я вспоминаю тот сентябрь, когда автобус высадил меня, Светлану Петровну Никитину, у ограды дома в сопровождённом проживании ровно в восемемь двадцать. Холодное утро щипало щеки, а к входу вилась сухая кленовая листва. «Первый рабочий день, сорок шестой год жизни держусь», думала я, держась за сумку с чистой сменной обувью и пустым термосом.
Заведующая отделения, Зоя Петровна, встретила меня в вестибюле, пахнущем кашей. За круглыми очками блеснули внимательные глаза:
Проходите, сейчас покажу пост.
В коридоре гулко звучал телевизор, из столовой доносилось звонкое звенение посуды. У стены, облокотившись на ходунки, спал хрупкий старик. Никто из персонала не поднимал голоса здесь, судя по всему, старались не тревожить хрупкий покой жильцов.
Выдали мне свободный шкафчик, халат и тонкий бейдж: «Социальный работник. Светлана Н.» Сняла я головной убор, причёска оказалась слегка помятой, попытки её пригладить не увенчались успехом. В бухгалтерии прежнего места, закрывшегося летом изза сокращения, всё пахло бумагой, а не антисептиками. Но к новой профессии меня подтолкнуло не только безработное лето: после смерти отца захотелось делать чтото ощутимое руками, помогать тем, кому действительно некому.
Первой задачей было раздать подопечным вязаные пледы. Я прошлась по палате на шесть коек: Елена Григорьевна складывала шапочки для внуков, но вела руки, не поднимая взгляд; Аркадий Николаевич пытался разглядеть газету, приближая к носу линзу; Валентина Сергеевна сидела у окна, словно слушала собственную тишину. Каждый был окружён вещами, но выглядел одиноким. Я ощутила лёгкое покалывание под грудью, как предчувствие чужой слезы, которую не знаешь, как вытереть.
Во время обеденного перерыва я вышла во двор, нашла сеть и позвонила маме, Татьяне Ивановне, которой было семьдесят два. Всё в порядке, сказала она, только плита опять «стрелит», зайди, посмотрим. Я пообещала заехать в субботу, услышала короткое «не забудь». Образ маминой лица я чётко представляла: тонкие губы, привыкшие не просить лишнего.
Вечером, после того как заплатила постели и подписала лист обхода, я закрыла смену. На остановке уже темнело, небо опускалось вороньими крыльями. В троллейбусе я листала листовку о помощи маломобильным пожилым учёба нам дала распечатку. Между строк всплывала мысль: мама ждёт в пустой квартире, ставит тяжёлую сковороду на крышку заедающего газа, лишь бы не одалживать у соседей электроплиту.
Прошёл месяц. Октябрь ночами укутывал окна тонким льдом, а я вникала в рутину встречи с врачомреабилитологом, групповые упражнения, контроль лекарств. Я придумала «Кофейные пятницы»: варила в столовой зерна в турке, рассаживала четверых желающих за складным столом и ставила проигрыватель с записями эстрады шестидесятых. Двое улыбались, один дремал, но даже дрема рядом казалась приятнее, чем пустой коридор.
В тот четверг санитарка ушла на больничный, и я осталась единственной, отвечающей за сопровождение в поликлинику. Лидию Павловну пришлось оставить в очереди, когда Зоя Петровна вызвала её наверх заполнить срочную форму для проверяющих соцзащиту. Лидия тихо вздохнула:
Ничего, девочка, посижу.
Но я видела, как дрожат её пальцы над сумочкой: полчаса на ногах испытание для распухших суставов.
Вечером мать позвонила первой. Закончились таблетки от давления, а мне сегодня голова тянуло, сухо сказала она. Я прижала телефон щекой, одновременно протирая лукошко с яблоками в холодильнике учреждения, где шефповар просил помощи. Я завтра куплю, тихо ответила, добавив: Прости, сегодня не успела. На том конце повисла пауза, наполненная бытовым гудением.
Следующее утро началось с опоздания: автобус застрял в пробке, я пришла на пятнадцать минут позже. Попросив у Зои Петровны отпроситься, я помчалась в ближайшую аптеку, простояла очередь льготников и вернула маме коробочку с таблетками, где наклейка гласила «рублей 150». Передала её через знакомого почтальона, потому что сама не успела добраться. Через два часа пришло сообщение «получила, спасибо», но радости в этих словах не нашла.
В тот же вечер Аркадий Николаевич не нашёл альбом и заплакал так, будто у него в груди сжалось сердце. Мы вдвоём обшаривали матрас, спинку кровати, тумбочку, даже бельевой шкаф. Находили лишь выцветший билет в цирк. Тогда старик рассказал, как его дочь уехала на Камчатку и шлёт поздравления лишь по праздникам. Я, кажется, забываю её голос, прошептал он. Я услышала в его словах собственный страх: а если мама когданибудь меня в трубке не узнает?
Я добралась домой уже после девяти: сырой ветер, дрожащие фонари, лестничные пролёты без ламп. Дверь захлопнулась, дисплей высветил пропущенный звонок мамы часовой давности. Я набрала сама, но исходящий тон гудел до сброса. Воспоминание о мрачном коридоре приюта накрыло меня там хотя бы дежурная сестра ходит каждые два часа, а мама сейчас совсем одна.
В воскресенье я всё же приехала к матери. В квартире пахло тушёной капустой и старым маслом. Холодильник гудел громче, чем год назад. Мама сидела на табуретке, положив руку на колено, будто экономя силы.
Я сама поменяю лампу, попыталась пошутить я, но мать смотрела строго:
Лампа пустяк. А ты когда в последний раз просто посидела, чай попила, не глядя на часы?
Вопрос прошёл сквозь плотную ткань оправданий, как иголка.
В понедельник директор объявил, что на следующей неделе будет аудит, и каждому придётся добавить отчёт о «социальной вовлечённости населения». Зоя Петровна принесла стопку форм. Я машинально схватила пачку, но перед глазами всплыла пустая мамина кухня. Комок в груди стал тяжелей: выбора не было работа требовала полного присутствия.
Конец октября. Дождь хлестал по стеклу троллейбуса, ранний сумрак загонял редких прохожих под козырёк подъезда. После смены, где двое жильцов поссорились изза телевизора, я не поехала домой. На остановке у маминой пятиэтажки купила три батарейки и поднялась на четвёртый этаж. Дверь была незаперта, лишь на цепочке. Внутри пахло мокрыми листьями: сквозняк тянул с открытого балкона.
Мама сидела на кухне напротив погасшей плиты, согнув плечи. Одна свеча коптила, отбрасывая тени на шкафы.
Пробки выбило, сухо сказала она, темно, греметь не стала.
Я сняла пальто, щёлкнула фонариком, но чёрный щиток в прихожей ощущался как немой упрёк.
Ты ведь звонила, тихо произнесла мать. Я звонила просто поговорить.
Я опустилась на край стула, внезапно осознав: в этом полумраке мы обе как мои подопечные, только роли поменялись.
Я взяла мамину ладонь холодную, совсем не ту тёплую опору, к которой я привыкла. В голове крутилась ясная мысль: нельзя вернуть эти вечера, как нельзя вернуть Аркадию старую фотографию. Я произнесла вслух:
Мам, я устрою так, чтобы ты не оставалась одна.
Решение дрожало в животе: придётся требовать гибкий график, искать сиделку, рисковать очередной работой. Возвращаться к прежнему бегу между двумя одиночествами уже не хотела.
Утром, сразу после рассвета, я снова щёлкнула фонариком лампочка в коридоре у мамы загорелась, я поменяла предохранители в щитке. Пахло сгоревшей изоляцией и тёплым хлебом: соседка снизу принесла буханку, услышав хлопки. Мама поставила чайник и удивлённо смотрела, как я ковыряюсь в проводах.
Я договорюсь, чтобы к тебе ходили специалисты, повторила я, выпрямляясь. На столе лежала раскрытая записная книжка с телефоном районного центра соцобслуживания.
Через час я уже объясняла в центре ситуацию. Соцработница в сиреневом свитере быстро листала программу:
Заявление можно подать дистанционно. По федеральному закону четыреста сорок два пожилых жителя дома имеют право получать услуги сиделки дважды в неделю.
Я заполнила формы, добавила справку о доходах мамы и осторожно спросила о медицинской сестре. Организуем патронaж, только согласуем график, кивнула женщина.
К дому сопровождённого проживания я добралась ближе к полудню. Вахтёрша укоризненно посмотрела на часы, но Зоя Петровна встретила меня в медкабинете, распределяя сменный лист.
У меня личная причина, начала я и сразу раскрыла суть: маме нужна помощь, без гибкого графика я сорву и здесь, и дома. Это не просьба «отдохнуть», мне нужно два вечера в неделю освобождаться раньше, готова брать утренние смены и отчёты.
Слова вырвались резче, чем хотелось.
Зоя сняла очки, протёрла стекла салфеткой.
Ты знаешь, отчётность растёт, проверка на носу.
Я приготовилась к отказу, но заведующая продолжила:
Жильцы имеют право на стабильное сопровождение. Предложи чёткий план, чтобы ни один из них не остался без внимания. Тогда подпишу.
В столовой за двадцать минут я набросала «план перекрытия»: Лидию Павловну будет вести волонтёр из местного университета, дежурство в холле возьмёт санитар Гена, а «Кофейные пятницы» перенесём на раннее утро, когда персонал ещё свободен. Зоя просмотрела таблицу, поставила подпись и добавила:
Смотри, чтобы качество не упало. Люди здесь не графики, а жизнь.
Тем же днём я вернулась в мужское крыло. Аркадий Николаевич сидел у радиоприёмника, пальцы теребили ворс одеяла.
Мы найдём альбом, прошептала я ему.
Я обошла прачечную, заглянула в кладовку, где хранили чужие одеяла, расспросила санитарку о прошлой смене. К вечеру, раздвинув тумбочку у стены, я услышала шорох бумаги между доской и плинтусом торчал красный уголок. Альбом.
Я вынула его двумя руками, смахнула пыль. На обложке пожелтели слова «1973 лето». Аркадий прижал находку к груди, словно держал живого воробья. Он молчал, но глаза блестели, и моё напряжение стало таять.
На собрании жильцов я предложила «уголок семейных историй»: каждый сможет хранить важные вещи альбом, открытки, вышивки в отдельном ящике с кодовым замком. Идею поддержали, а Гена согласился собрать полки из старых ящиков от овощей. В шуме молотка я поймала себя на том, что улыбаюсь лишний раз.
Ближе к семи вечера я сняла халат и успела на электричку. В квартире мамы светилось окно внутри сидела седая медсестра в маске, пришедшая по направлению соцобслуживания три раза в неделю. Женщины обсуждали рецепт клюквенного морса. Мама недоверчиво смотрела на гостью, но, заметив меня в дверях, кивнула:
Говорят, давление помогут контролировать.
Прошла неделя. Я вставала в пять, успевая на раннюю развозку постояльцев к физиотерапии, а в четверг и субботу уходила в пять вечера, успевая приготовить ужин маме или просто посидеть рядом с чашкой горячей воды. Режим был плотный, но впервые не казался бессмысленной гонкой.
Однажды Зоя Петровна задержала меня у поста.
Проверяющие отметили, что вовлечённость жильцов выросла. Ящики с историями удались. Держи благодарность за личное дело.
Я выдохнула: план работает.
День был туманный, к вечеру начал идти мелкий снег. С высоты второго этажа виднелась тонкая корка льда на подтаявшем асфальте. Я проводила Аркадия Николаевича в комнату, убедилась, что батарея тёплая, и попросила Ольгусанитарку зайти к нему ещё раз перед отбоем. Затем я взяла плащ и вышла под фонарь.
В троллейбусе, где пахло мокрой шерстью, я открыла телефон: сообщение от мамы «Медсестра принесла тонометр, давление 130, в норме». Короткая фраза, но за ней стоял покой. Я улыбнулась и отправила голосовое, рассказывая, как Аркадий наконец перелистал весь альбом и нашёл снимок цирка.
У мамы дома пахло яблочным компотом. Старый холодильник шумел, но теперь стоял новый удлинитель: электрик из ЖЭУ, вызванный соцработницей, поменял проводку. Я расставила продукты по полкам, переобулась и села за стол.
Ты сегодня не спешишь? спросила мама.
Нет, ответила я. Завтра утреннее дежурство, успею.
Мы пили чай с мёдом. На подоконнике лежал фонарик уже не нужен, но привычно под рукой. Мама рассказывала, как учится записывать показатели давления в бумажный дневник, чтобы медсестра сверяла. Я слушала и ощущала, как исчезает тревожная дрожь в животе: баланс, которого я боялась не найти, оказался конкретным расписанием и несколькими союзниками.
Перед уходом я поправила пальто, а мама протянула маленький шерстяной шарф.
На улице порошит.
Я обвела шеи шёлк, почувствовала знакомое тепло. В прихожей тикали старые часы, и этот звук был единственным, что нарушало тишину. Я выключила верхний свет, оставив лампу на кухне.
До завтра, мам.
Без суеты, без спешки.
На лестничной площадке пахло холодом и железом перил. Я сжалаИ когда я снова вышла в холодный вечерний Петербург, я знала, что нашла свой путь между заботой о маме и спасением чужих жизней.
