На похоронах моего мужа ко мне подошёл седой мужчина и прошептал: «Теперь мы свободны». Это был тот, кого я любила в двадцать лет, но нас разлучили.
Земля пахла скорбью и сыростью. Каждый кляп, бросенный на крышку гроба, глухо отскакивал от ребра.
Пятьдесят лет. Целая жизнь, проведённая с Данилом. Жизнь, наполненная тихим уважением, привычкой, переросшей в нежность.
Я не плакала. Слёзы высохли ещё вчера ночью, когда я сидела у его кровати, держала дрожащую руку и слушала, как его дыхание становилось всё реже, пока не исчезло окончательно.
Через чёрную вуаль я видела сочувственные лица близких и знакомых. Пустые слова, формальные объятия. Мои дети, Богдан и Оксана, держали меня под руки, но я почти не ощущала их прикосновений.
И вдруг к мне подошёл он. Седой, с глубокими морщинами у глаз, но с той же прямой спиной, которую я помнила. Он наклонился к уху, и знакомый шёпот, дрожащий от боли, пронёсся сквозь дымку печали.
Людмила. Теперь мы свободны.
На миг я перестала дышать. Запах его одеколона сандал и хвойный, лесной аромат ударил в виски. В этом запахе смешалось всё: наглость и боль, прошлое и нелепое настоящее. Я подняла глаза. Остап. Мой Остап.
Мир покачнулся. Густой аромат ладана сменился запахом сена и грозового дождя. Мне опять было двадцать.
Мы бежали, держась за руки. Его ладонь горячая, сильная. Ветер трепал мои волосы, а его смех терялся в скрипе коней. Мы убегали от моего дома, от будущего, расписанного на годы вперёд.
Этот Соколов тебе не пара! грохотал голос отца, Константина Матвеевича. У него ни копейки в душе, ни положения в обществе!
Мать, София Андреевна, сжала руки, глядя с упрёком.
Одумайся, Людмила! Он тебя погубит.
Я помню свой ответ, тихий, но твёрдый, как сталь.
Моя позор жить без любви. А ваша честь клетка.
Мы нашли её случайно. Заброшенная хижина лесника, вросшая в землю до окон. Она стала нашим миром.
Полгода. Сто восемьдесят три дня абсолютного, безумного счастья. Мы рубили дрова, носили воду из колодца, читали при свете керосиновой лампы одну книгу вдвоём. Было трудно, голодно, холодно.
Но мы дышали одним воздухом.
Однажды зимой Остап сильно заболел.
Он лежал в жару, как в печи. Я отпаивала его горькими травами, меняла холодные повязки на лбу и молилась всем богам, кого знала.
Тогда, глядя в его измождённое лицо, я поняла: это и есть моя жизнь, выбранная мной сама.
Нас нашли весной, когда пролёски уже прорвались сквозь тающий снег.
Не было криков, не было борьбы. Просто трое мрачных мужчин в одинаковых пальто и мой отец.
Игры закончились, Людмила, сказал он, будто речь шла о проигранной шахматной партии.
Остапа держали двое. Он не кричал, не рыдал. Просто смотрел на меня. В его взгляде было столько боли, что я чуть не задохнулась. Взгляд, обещающий: «Я найду тебя».
Меня увезли. Яркий, живой лес сменился тусклыми, запылёнными комнатами родительского дома, где пахло нафталином и несбывшимися надеждами.
Молчание стало главным наказанием. Никто не повышал голос. Меня просто перестали замечать, как будто я стала предметом мебели, который скоро увезут.
Через месяц отец заглянул в мою комнату. Он не смотрел на меня, его взгляд был направлен кудато в окно.
В субботу к нам придёт Данил Арсенович с сыном. Приведи себя в порядок.
Я ничего не ответила. Какой смысл?
Данил оказался полной противоположностью Остапа. Спокойный, немногословный, с добрыми, усталыми глазами.
Он говорил о книгах, о работе в своём конструкторском бюро, о планах на будущее. В этих планах не было места безумствам и бегствам.
Нашу свадьбу провели осенью. Я стояла в белом платье, как в саване, и механически ответила «да». Отец был доволен. Он получил то, чего хотел правильного зятя, правильную партию.
Первые годы с Данилом были как густой туман.
Я жила, дышала, чтото делала, но будто не просыпалась. Я была послушной женой. Готовила, убирала, встречала его с работы.
Он никогда ничего не требовал. Он был терпелив.
Иногда ночью, когда он думал, что я сплю, я чувствовала его взгляд. В нём не было страсти, но была бесконечная, глубокая жалость. И от этой жалости мне было больнее, чем от отцовского гнева.
Однажды он принёс мне ветку бузины. Просто вошёл в комнату и протянул её мне.
На улице весна, тихо сказал он.
Я взяла цветы, и их горьковатый аромат наполнил комнату. В тот вечер я впервые заплакала за долгие месяцы.
Данил сел рядом, не обнимая, не утешая. Он просто был рядом. И его молчаливую поддержку оказалось сильнее тысячи слов.
Жизнь шла своим чередом. Родился сын, Богдан, потом дочь, Оксана. Дети наполнили дом смыслом. Я смотрела на их крошечные пальчики, на их смех, и лёд в душе начал таять.
Я научилась ценить Данила. Его надёжность, его спокойную силу, его доброту. Он стал моим другом, моей опорой. Я полюбила его. Не той первой, пламенной любовью, а другой тихой, зрелой, вытерпевшей.
Но Остап не ушёл. Он появлялся во снах. Мы снова бегали полем, снова жили в нашей хижине.
Я просыпалась с мокрыми от слёз щеками, и Данил, не сказав ни слова, просто крепче сжимал мою руку. Он всё знал. И всё прощал.
Я писала Остапу. Десятки писем, которые так и не отправила. Сжигала их в камине и смотреть, как огонь пожирает слова, предназначенные другому.
Искала его? Пыталась узнать? Нет. Мне было страшно разрушить тот хрупкий мир, который я построила. Страшно узнать, что он забыл, разлюбил, женился. Страх оказался сильнее надежды.
И вот теперь он здесь. На похоронах моего мужа. Время стерло юношеские черты с его лица, но не изменило главное его глаза. Они всё так же проницательны.
Поминки прошли как в грёзах. Я машинально принимала соболезнования, кивала, отвечала не в ладу. Всё моё сущность было натянуто, как струна, я чувствовала его присутствие за спиной.
Когда все разошлись, он остался. Стоял у окна, глядя на сад, который темнел.
Я искал тебя, Людмила.
Голос стал ниже, с хрипотой.
Писал тебе каждый месяц пять лет. Твой отец возвращал все письма нераспечатанными.
Он вернулся ко мне.
А потом я узнал, что ты вышла замуж.
Воздух в комнате стал тяжёлым. Каждое слово Остапа оседало пылью на портрет Данила, стоявший на каминной полке. Пять лет. Шестьдесят писем, способных изменить всё.
Мой отец начала я, но голос прервался. Что я могла сказать? Что он разрушил не одну, а две жизни, действуя из лучших побуждений?
Он пришёл ко мне через неделю после того, как нас разлучили. Поставил условие: я уезжаю из города навсегда и больше не связываюсь с тобой.
Вместо этого он не пишет мне заявление за Остап усмехнулся, за похищение дочери. Пустяки, конечно, но в двадцать лет я испугался. Не за себя. За тебя.
Я слушала, и перед глазами всплывала картина: мой отец, Константин Матвеевич, с тяжёлым подбородком и властным взглядом, и двадцатилетний Остап, растерянный, униженный, но пытающийся сохранить достоинство.
Я уехал в отдалённый регион, устроился в геологию. Связи почти не было, письма шли месяцами. Думал, сбегу от всего. От себя не убежать. Он провёл рукой по седым волосам. Писал на адрес тёти. Думал, так надёжнее. Видимо, отец и это предвидел. Я не мог вернуться экспедиции длились дватри года. А когда вернулся через пять лет, было уже поздно.
Комната, в которой я провела пятьдесят лет с Данилом, вдруг стала чужой. Стены, пропитанные нашей совместной жизнью, молча наблюдали. Вот кресло, в котором Данил любил читать вечерами. Вот столик, где мы играли в шахматы. Всё это было настоящим, тёплым, моим. А теперь в это настоящее врезался призрак прошлого, и всё покачнулось.
А ты? спросила я тихо, боясь ответа.
Я? Я жив, Людмила. Работал, блуждал в тайге. Пытался забыть. Не выходило. А потом потом встретил женщину. Хорошую. Простую. Она была врачом в экспедиции. Мы поженились. Двоих сыновей Петра и Алексея.
Он сказал это просто, без пафоса. И эта простота разрезала больнее всего. Мой сон, где он всегда был один и ждал меня, разбился на тысячи осколков.
Он жив. У него семья. Жизнь, в которой для меня нет места.
Я ощутила укол странной, неуместной ревности. Ревность к прошлому, которого у меня не было.
Её звали Екатерина. Она умерла шесть лет назад от болезни. Он смотрел не на меня, а сквозь стену. Сыновья выросли, разъехались. Я вернулся в этот город год назад.
Целый год? вырвалось у меня. Почему ты
Что я должен был сделать, Людмила? Он посмотрел прямо в глаза. Прийти сюда, в твой дом?
Я видела тебя несколько раз. В парке, у театра. Ты шла рука об руку с мужем, говорили тихо. Ты выглядела спокойной, умиротворённой. Я не имел права разрушать это.
Зачем ты пришёл сегодня, Остап? перебила я. Мне нужно было знать. Зачем разрушать мой мир, едва оправившись от потери?
Я увидел в газете некролог. Фамилия твоего мужа Я помнил его. И понял, что должен прийти. Не чтобы чтото требовать, а чтобы закрыть эти двери. Или открыть. Я сам не знал.
Он сделал шаг ко мне.
Людмила, я не прошу тебя забыть свою жизнь. Я вижу по этому дому, по фотографиям, что ты была счастлива. И твой муж У него лицо доброго человека. Я просто хочу знать, остался ли в тебе хоть угольок от того костра, что горел в хижине лесника?
Я посмотрела на него. На этого седого, уставшего мужчину, в котором едва угадывался тот отважный юноша. И я посмотрела на портрет Данила, его спокойное, родное лицо.
Один подарил мне полгода огня, за который я плакала всю жизнь. Другой пятьдесят лет тепла, которое я научилась ценить слишком поздно.
Я не знаю, честно ответила. Я не знаю, Остап. Всё, что я знаю, это то, что сегодня я похоронила своего мужа. И я его любила.
Он кивнул, и в его глазах промелькнуло понимание. Не обида, а именно понимание.
Я понимаю. Прости. Я приду через сорок дней, если ты позволишь.
Он ушёл. Звук закрывающейся входной двери не принёс облегчения. Напротив, дом, опустевший после помин, наполнился глухими вопросами.
Сорок дней. В православии это время для души, чтобы проститься с земным миром. Для меня эти сорок дней шанс разобраться с мирами внутри себя.
Первая неделя я разбирала вещи Данила. Это было и пыткой, и лекарством одновременно. Вот его любимый свитер, всё ещё хранящий лёгкий запах табака. Вот его очки на рабочем столе рядом с неоконченной книгой. Каждая вещь кричала о нём, о нашей тихой, размеренной жизни.
В ящике стола я нашла старый ящик. В нём лежали не документы и не награды, а мои сухие цветы, когдато вплетённые в волосы, билет в кино с первого свидания и маленькая выцветшая фотография, где мне двадцать один. Я смотрела в объектив серьёзно, почти враждебно. Не было ни тени улыбки. Он хранил этот снимок пятьдесят лет, хранил меня ту, которую принял, а не ту, о которой мечтал. В этом молчаливом обожании было больше любви, чем во всех страстных клятвах.
Дни шли. Дети звонили, приезжали, приносили продукты. Их забота лишь усиливала чувство вины.
Однажды дочь, Оксана, обняла меня и сказала:
Мам, мы знаем, тебе тяжело. Папа так любил тебя. Он всегда говорил, что ты лучшее, что было в его жизни.
Её слова были искренними, и от этого стало ещё горше. Я предавала память о нём каждым своим воспоминанием об Остапе.
Я перестала спать. Ночами сидела в кресле, глядела в тёмный сад. Два образа стояли передо мной дикая, пылкая страсть юности и глубокая, спокойная рекаЯ нашла свою свободу в тихом шёпоте ветра, ароматом цветущих вишнёвых деревьев и теплом, которое я создала сама.
