Сижу я в своём медпункте, слышу, как часы на стене скрипят раз, два, раз, два будто жизнь отсчитывают, и думаю: сколько судеб прошло через эти стены, сколько слёз впитала эта старинная кушетка, обтянутая клеёнкой.
Вдруг дверь скрипит жалобно, будто от холода сжалась. На пороге стоит Зинаида Крайнова. Прямая, как столб, сухая, ни слёзки из неё не выжмёшь. Сорок лет я её наблюдаю и у неё лицо будто выточено из камня, а в глазах два осколка льда.
Она входит молча, съёмет мокрый платок с седой головы, аккуратно вешает его, будто орден, сядет на край стула, держит спину прямо, руки сложит на коленях, скрепив костлявые пальцы в узел.
Здравствуйте, Семёновна, её голос всегда ровный, без эмоций, как натянутое полотно.
Здравствуйте, Зинаида. Что привело? Сердце шалит?
Она молчит, глядя в окно на серый дождь, потом тихо, едва слышно, произносит:
Фёдор умирает.
У меня сердце в пятки уходит. Фёдор Фёдор Круглов. Тот, кого она должна была стать сорок лет назад. Вся деревня помнит их историю, как сказку. Их дома стоят по обе стороны реки, друг напротив друга. И вот сорок лет они живут так по разные берега, как две линии, которые никогда не пересекутся. Ни слова, ни взгляда. Если Зинаида идёт по правому берегу в магазин, Фёдор ждёт, пока она исчезнет, чтобы выйти на левый. Холодная война, тихая, но тем страшнее.
Врачи из района были, продолжает Зинаида каменным голосом. Сказали, дватри дня, не больше. Отмучается.
Я смотрю на неё, не понимаю, зачем она пришла. Сообщить? Порадоваться? Но в её ледяных глазах нет радости, нет и печали. Пустота, как выжженная до края земля.
Я же ходила к нему, Семёновна. Сейчас от него.
Я теряю дар речи. Зинаида? У Фёдора? Да, будто река вспять пойдёт! Она будто читает мои мысли, усмехнётся уголком рта горько, страшно.
Соседка Клавдия пришла утром. Говорит, он зовёт меня. Хочет прощения перед смертью. Я пошла. Думаю, схожу, посмотрю ему в глаза в последний раз. Пусть увидит, что не сломил. Что не простила.
Тишина медпункта гулко отдаёт моё сердце. Зинаида смотрит в одну точку, руки её сжимаются, кости побелевают. Понимаю, что сейчас в эту минуту рушится плотина, которую она держала сорок лет.
Пришла я а он лежит, высохший, кожа да кости. Глаза ввалились, дышит через раз. Увидел меня, губы дрожат, но ничего не скажет. Смотрит, а в глазах не страх, Семёновна, а смертельная тоска. Как будто умирает не от болезни, а от этой тоски. Протянул мне руку сухую, как осенняя ветка
Зинаида замолкает, и по её каменной щеке медленно, тяжело, будто пробивая гранит, ползёт одна слезинка. Скупая, тяжёлая, солёная от сорокалетнего горя.
Я я, Семёновна не смогла. Не смогла взять его руку. Стою над ним, как истукан, а в ушах отцовские слова звенят. Помнишь моего отца, Павла? Он Федьку считал сыном. Всё говорил: «Зинка, отдам тебя за Федьку и буду спокоен. Надёжный парень». А когда Федька вернулся из города, отец лёг. Через неделю его не стало. Перед смертью сказал лишь: «Дочка, не прощай предательства. Никогда». Вот я и не простила. Стою над Фёдором, смотрю, как он угасает, а сама хочу крикнуть: «Не прощу! Слышишь? Не за себя, а за отца не прощу!» Слова застревают в горле. Злость на себя, ненависть Что же я за человек, Семёновна? Почему у меня вместо сердца камень? Он умирает, а я ему даже руку не подала. Повернувшись, ухожу.
Она закрывает лицо руками, плечи дрожат в беззвучных рыданиях. Не плачет, а ломается изнутри. Вся её гордость, вся её силакремень рассыпается в пыль на моём старом стуле.
Подхожу, наливаю в гранёный стакан воду, каплю валерьянки, протягиваю ей. Пальцы её дрожат, стакан стучит о зубы. Пьёт залпом.
Всю жизнь, Семёновна, я живу этой обидой. Она согревала меня, как печка, не давала жалеть себя. Держала дом в кулаке, огород мой без соринки, всё назло ему, чтоб видел, как я без него живу. А теперь он умрёт, и что останется? Пустота
Смотрю на неё, а внутри у меня тоже буря. Так бывает, милые мои: носишь обиду, лелеешь её как ребёнка, а она съедает тебя изнутри. Думаешь, это сила, а это лишь крест, твоя тюрьма.
Иди к нему, Зина, говорю тихо. Иди. Не для него. Для себя. Не за прощение, а просто будь рядом. Один человек умирать страшно.
Она поднимает глаза, полные муки, и внутри меня всё сжимается.
Не смогу, Семёновна. Не смогу. Я камень, а не человек.
И уходит, так же молча, как пришла, надев мокрый платок и растворяясь в серой пелене дождя.
Весь вечер я не в себе, всё думаю о них, о реке, что судьбы разделила, о гордости, сильнее любви, о отцовском завете, ставшем проклятием. Ночь без сна, ворочаюсь. На утро решаю: пойду к Фёдору. Сделаю обезболивающий укол и просто посижу. Не как фельдшер, а как человек.
Надеваю плащ, натягиваю сапоги, иду по мосту на другую сторону. Утро уже встаёт, туман над рекой стелется, белый, как молоко. Подхожу к дому Фёдора, сердце колотится боюсь, опоздала.
Дверь в сенёк незаперта. Вхожу тихо. В доме пахнет старой древесиной, травами и куриным бульоном. Останавливаюсь. Откуда бульон? Смотрю в комнату у печки хлопочет Зинаида в старом халате, волосы под косынку. Лицо у неё усталое, осунувшееся, но живое, не каменное. Она меня замечает, шепчет пальцем к губам: «Тише, Семёновна. Спит он».
Подхожу на цыпочках к кровати. Фёдор лежит бледный, но дышит ровно, спокойно, не как умирающий. На тумбочке стакан с отваром шиповника и блюдце с разломанной печенькой.
Выходим с Зинаидой на кухню. Она закрывает дверь и, уставившись, садится на табуретку.
После тебя, Семёновна, я иду домой, шепчет она. Ходила из угла в угол, места себе не находила. Как зверь внутри меня грызёт. И вдруг поняла: это не злость, а страх. Страшно, что он уйдёт, а я останусь с этим камнем в душе. И будто отец с портрета смотрит и качает головой. Не того хотел, не того Не хотел, чтобы дочь свою жизнь в ненависти сжигала.
С её вдохом я слышу освобождение.
Взяла я узелок, что на утро готовила бульон куриный, отвар и пошла к нему. Ночь уже была. Думала, если он помрёт, хотя бы почеловечески попрощаться. Захожу, он лежит, стонет, просит пить. Смажу ему губы, потом ложечкой напою бульоном. Он глотает, глотает И вдруг открывает глаза, смотрит на меня и ясно говорит: «Зина моя птица прости». И заплакал. Представляете, Семёновна? Этот камень расплакался.
А ты? выдыхаю я. Что с тобой?
Зинаида смотрит на свои натруженные руки, сложенные на коленях.
Я ничего. Села рядом, взяла его руку и всю ночь так сидела. Не смогла сказать ему «прощаю», не хотела лгать. Не простила его, Семёновна, за отца, за сорок лет выжженной жизни. Это не смоешь мелом. Но сидела рядом, держала его руку, и чувствовала, как злость уходит из меня капля за каплей, будто я исцеляюсь. Под утро он уснул спокойно, температура спала. Жить будет, наверное Враг мой заклятый.
Шесть месяцев прошли. Осень сменилась зимой, зима уступила весне, а сейчас лето в зените. Солнце печёт, трава в кромку, пчёлы жужжат над клевером благодать!
Фёдор тогда выкарабкался. Не сразу, конечно. Зинаида помогла ему встать. И каждый день шла к нему через реку: молока принесёт, пирог испечёт. Молча всё. Он ей благодарит: «Спасибо, Зина». Она кивает и уходит. Вся деревня смотрит молча, боясь нарушить хрупкое перемирие.
Иду я по тропинке от конца села, от Захаровых, решаю свернуть к дому Фёдорова. Подхожу и вижу картину, от которой слёзы наворачиваются: под старой раскидистой яблоней сидят двое, седые, старенькие. Он чтото мастерит из дерева, она чистит молодую картошку, рассказывает о своих огурцах. Солнце пробивается сквозь листьё, пятна света играют на их лицах, руках, волосах. Тишина такая, что кажется, голосом нельзя дышать.
Он не зовёт её «птичкой», а она не смотрит на него влюблёнными глазами юности. Они не муж и жена, а два соседних старика, которые под конец жизни поняли самое важное: тепло протянутой руки ценнее любых слов.
Они замечают меня, улыбаются.
Семёновна, садитесь! крикнул Фёдор, уже крепчущий. Зинаида сейчас квас холодный вынесет из погреба!
Сажусь и пью ледяной, ядреный квас, гляжу на них, на реку, блестящую в солнечном свете, и думаю Скажите, милые мои, что это было? Непрощение? Или высшая форма прощения, которой не нужны слова? Как вы считаете?
