Сидела я в старом медпункте на отшибе Вологодской области, слушала, как полки на стене скрипят раз, два, раз, два будто бы время считает свои шаги, и размышляла: скольких судеб эти стены уже слышали, сколько слёз впитала обтянутые клеенкой кушетки.
Вдруг дверь заскрипела, будто замёрзший стон. На пороге стояла Злата Крайнова. Прямая, как осиновый кол, сухая, ни капли слёз из неё не выжмешь. Сорок лет я её наблюдала и всё то же каменное лицо, в глазах два кристалла льда.
Злата вошла безмолвно, сняла мокрый платок с седой головы, повесила его на вешалку, будто орден, и заняла край стула, спину держит ровно, руки сложила на коленях, пальцы сплелись в костяной узел.
Здравствуй, Семёновна, её голос был безмятежен, словно натянутое полотно.
Здравствуй, Злата. Что тебя привело? Сердце тревожит?
Она посмотрела в окно, где серыми струями падал дождь, и шёпотом, едва слышным, произнесла:
Фёдор умирает.
Сердце у меня в пятки ушло. Фёдор Фёдор Круглов. Тот, кого она ждала сорок лет назад, как обещание, которое всё время откладывали. Их дома стояли по разные берега реки, будто два берега, никогда не соединяющиеся.
Врачи из района сказали, дватри дня, не более, продолжала Злата, её голос звучал как холодный камень. Он будет держаться.
Я не понимала, зачем она пришла, чтобы сообщить? Порадоваться? В её ледяных глазах не было ни радости, ни печали лишь пустота, как выжженная земля.
Я ходила к нему, Семёновна. Сейчас от него.
Я потеряла дар речи. Злата? Фёдор? И река будто вспять потекла! Она будто читала мои мысли и улыбнулась горькострашным уголком рта.
Соседка его, Людмила, пришла утром. Говорит, он меня зовёт. Хочет прощения перед смертью. Я пошла. Хочу увидеть его глаза в последний раз, чтобы он знал, что я не сломлена, что я не простила.
В тишине медпункта я услышала, как гулко бьётся моё сердце. Злата смотрела в одну точку, её руки сжались так, что кости побелели. Я поняла: в эту минуту рушится плотина, которую она держала сорок лет.
Пришла я он лежит, высохший, кожа да кости. Глаза ввалились, дышит через раз. Увидел меня, губы дрожат, но слов нет. В глазах не страх, а смертная тоска, будто он умирает не от болезни, а от этой тоски. Протянул мне руку, сухую, как осенняя ветка
Злата замолчала, и по её каменной щеке медленно скользнула однаединственная слеза скудная, тяжёлая, солёная от сорокалетнего горя.
Я я, Семёновна не смогла взять её руку. Стою над ним, как истукан, а в ушах отцовские слова звенят. Помнишь моего отца, Павлина? Он Фёдору сыном считал, говорил: «Златка, отдам тебя за Фёдора и спокоен буду». Когда Фёдор вернулся из Твери с городской «фифой», отец умер. За неделю его не стало. Последнее, что он сказал мне, было: «Дочка, не прощай предательства». Вот я и не простила. Стою над Фёдором, смотрю, как он угасает, и хочу крикнуть: «Не прощу! Слышишь? Не за себя, а за отца не прощу!» Слова застряли в горле, злость к себе вилась, ненависть растёт. Что же я за человек? Почему у меня вместо сердца камень? Он умирает, а я не подала ему руку. Я развернулась и ушла.
Она закрыла лицо руками, плечи дрогнули в беззвучных рыданиях. Не плакала, а ломалась изнутри. Вся её гордость, её кремень, рассыпались в пыль на моём старом стуле.
Я подошла, налила в гранёный стакан воды, капнула валерьянку, протянула её. Пальцы её дрожали, стакан стучал о зубы.
Всю жизнь, Семёновна, я жила этой обидой. Она согревала меня, как печь. Не давала слабеть, жалеть себя. Я держала дом в кулаке, огород мой был без соринки. Всё назло ему, чтобы видел, как я без него живу. А теперь он умрёт, и что останется? Пустота.
Я посмотрела в её глаза, и в них была мука, будто всё внутри сжалось.
Иди к нему, Злата, прошептала я. Иди не для него, а для себя. Не ради прощения, а просто будь рядом. Человеку одному умирать страшно.
Она подняла глаза, полные боли, и ответила:
Не смогу, Семёновна. Я камень, а не человек.
И ушла так же тихо, как пришла, надев мокрый платок и растворившись в серой пелене дождя.
Весь вечер я шла как в тумане, думала о них, о реке, разделившей судьбы, о гордости, сильнее любви, о отцовском завете, ставшем проклятием. Ночью не могла уснуть, крутилось в голове. На утро решила пойти сама к Фёдору. Сделаю обезболивающий укол, просто посижу. Не как фельдшер, а как человек.
Накинула плащ, натянула сапоги и прошла по старому мосту к той стороне. Туман над рекой стлался, белый, как молоко. Подхожу к дому Фёдора, сердце бешено бьётся, боюсь, что опоздала.
Дверь в приёмную открыта. Вхожу тихо. Внутри пахнет старым деревом, травами и куриным бульоном. Я останавливаюсь, откуда аромат? Заглядываю в комнату и вижу…
У печки хлопочет Злата в старом халате, волосы собраны под косынку. Лицо уставшее, но живое, не каменное. Она меня заметила, пальцем к губам шепнула: «Тише, Семёновна. Он спит».
Я подошла на цыпочках к кровати. Фёдор лежал бледный, но дышал ровно, спокойно, не как умирающий. На тумбочке стакан с отваром шиповника и блюдце с поломанным печеньем.
Мы с Златой вышли на кухню, она закрыла дверь и устало опустилась на табуретку.
После тебя, Семёновна, я пойду домой, начала она шёпотом. Ходила из угла в угол, не находила себе места. Как зверь внутри меня грызёт. И вдруг поняла: это не злость, а страх. Страшно, что он уйдёт, а я останусь с этим камнем на душе. Отец с портрета будто смотрит и качает головой. Не того он хотел, не того он не хотел, чтобы моя дочь сгорела в ненависти.
Она вдохнула, и этот вздох звучал, как освобождение.
Я взяла готовый бульон, куриный, и пошла к нему. Ночь уже была. Думала, если он умрёт, то хотя бы почеловечески позабочусь. Вошла, он лежит, стонет, просит пить. Я увлажнила его губы, потом ложкой напоила бульоном. По глоточку, по глоточку И вдруг он открыл глаза, посмотрел на меня и сказал ясно: «Злата, моя птица прости». И заплакал. Представляешь, Семёновна? Этот каменьгордец заплакал.
А ты? выдохнула я. Что с тобой?
Злата посмотрела на свои натруженные руки, лежащие на коленях.
Я ничего. Села рядом, взяла его руку и всю ночь сидела, не сказав ему «прощаю». Не могла лгать. Не простила его, Семёновна, за отца, за сорок лет выжженной жизни. Это не смоешь мелом. Но сидела рядом, держала его руку, и злость уходила из меня, капля за каплей. Как будто исцелялась сама. К утру он уснул спокойно, температура спала. Жить будет, наверное мой заклятый враг.
Шесть месяцев прошло. Осень сменилась зимой, зима уступила весне, а сейчас лето в полном разгаре. Солнце печёт, трава в шляпках, пчёлы жужжат над клевером благодать!
Фёдор тогда поправился. Не сразу, конечно. Злата помогала ему вставать, каждый день шла к нему через реку, приносила молоко, печёные пироги, молча. Он ел, говорил: «Спасибо, Злата». Она кивала и уходила. Вся деревня наблюдала, боясь нарушить хрупкое перемирие.
Однажды я шла от дома Захаровых, решила сократить путь мимо Фёдорова дома. Подойдя, увидела светлую сцену: под старой яблоней сидят двое, уже седые. Он мастерит из дерева свистулку для соседских детей, она чистит молодую картошку, рассказывает, как уродились огурцы. Солнечный свет пробивается сквозь ветви, пятна света играют на их лицах, на волосах, на руках. Тишина такая, что кажется, даже дыхание громким быть не может.
Они не называют друг друга «птичкой», а взглядов полных юности уже нет. Это два старика, два соседа через реку, которые в конце жизни поняли самое важное: тепло протянутой руки и стакан бульона важнее любых слов. Они заметили меня и улыбнулись.
Семёновна, садись! крикнул Фёдор, уже подкреплённый. Злата сейчас квас холодный вынесет!
Я села, пил ледяной квас, смотрела на них, на реку, блестящую в солнечном свете, и думала Что это было? Непрощение? Или высшая форма прощения, которой не нужны слова? Как вы думаете?
