Помню, как будто только вчера, тот ноябрьский вечер. Дождь со снегом в окно врезался, ветер в трубах выл, будто голодный волк, а в нашем медпункте печка гудела, согревала. Я уже собиралась уходить, как дверь заскрипела, и на пороге появился Григорий Сомов. Огромный, широкоплечий, будто ветром с ног сбит. На руках маленькая дочка, Алёнка.
Он отнёс ребёнка к кушетке, поставил её, а сам отступил к стене и застыл, как статуя. Я посмотрела на девочку, и сердце ушло в пятки. Лице её блестело от холода, губы трескались, маленькое тело дрожало, а она шептала одно слово: «Мама мамочка». Ей тогда и пяти лет не было. Температуру замерила почти сорок градусов!
Гриша, что ты сидишь? Она уже так? спросила я, уже беря ампулу и шприц. Он молчал, смотрел в пол, щёки покрылись желтоватыми пятнами, кулаки сжаты так, что костяшки побелели. Как будто он был гдето в другом мире, в своей горечи. Поняла я: лечить надо не только ребёнка. У этого мужчины душа в клочья, раны его хуже любой лихорадки.
Сделала укол, погладила ребёнка Она постепенно успокоилась, дыханье стало ровнее. Села рядом, глажу её по лбу, шепчу Григорию:
Оставайтесь, пока шторм не утихнет. Сядете на диван, а я с ней посижу, погляжу.
Он кивнул, но не пошевелился с места. Простоял у стены до рассвета, как часовой. Я всю ночь меняла компрессы, поила Алёнку водой. И всё думала
Григорий в деревне был известен своей печалью. Год назад утонула его жена, Катерина красивая, звонкая, как ручей. После её смерти он будто застывший в камне, ходил, но не жил. Работал за троих, поддерживал дом, заботился о дочке, но глаза его были пусты. Словно молчаливый стенограф.
Слухи ходили, будто в тот день они поссорились у реки. Может, он, напившись, сказал чтото злое, и она в порыве горя бросилась в воду. Он не успел её удержать. С тех пор он не бракует, но вины не уходит она роет душу, как горькая водка. Деревня смотрела на него и Алёнку как на «мужика с прицепом», где прицепом была его печаль.
К утру у Алёнки температура спала, глаза её чистые, васильковые, как у мамы. Она посмотрела на меня, потом на отца, губки задрожали. Григорий подошёл, осторожно коснулся её руки и отдернул, будто обжёгся. Он боялся её, ведь в ней отражалась Катерина, вся его боль.
Оставила я их у себя на сутки. Сварила куриный бульон, кормила Алёнку ложкой. Девочка ела молча, почти не разговаривала, лишь «да», «нет». Отец тоже был скуп на слова: суп наливал, хлеб отрезал, косичку заплетал большими, загрубевшими пальцами всё без звука. В их доме воздух дрожал от их молчания.
Я не оставляла их без внимания: то пирожками угощу, то вареньем подойду, говоря, что больше нечего делать. Наблюдала, как они живут, как два чужих человека под одной крышей, между ними ледяная стена, которую никто не знал, как растопить.
Весной в село прибыла новая учительница, Ольга Сергеевна, из города. Тихая, интеллигентная, с ноткой грусти в глазах, у неё, видимо, тоже была своя тяжёлая история. Она начала учить детей, и Алёнка попала в её класс.
И вот, знаете, как бывает лучик солнца прорывается в тёмные уголки. Ольга сразу заметила Алёнку, почувствовала её молчаливую печаль. Появилась в её жизнь маленькая радость: книжку с картинками принёс, цветные карандаши подарил, после уроков сказку почитал. Алёнка к ней потянулась.
Однажды, зайдя в школу проверить давление у директора, я увидела их вдвоём в пустом классе: Ольга читает, а Алёнка прижалась к ней и слушает, словно в замедленном времени. На её лице спокойствие, тихая радость, которой я давно не видела.
Григорий сперва смотрел на это как волк. Пришёл за дочкой, увидел её с учительницей, лицо его окаменело. Сказал коротко: «Домой», и потянул её за руку. Ольге он не поздоровался, не попрощался. В её доброте он увидел лишь жалость, а жалость для него была как пощёчина.
Однажды они столкнулись у магазина. Ольга с Алёнкой вышли, лакомились мороженым, а Григорий шел навстречу. Он нахмурился, но Ольга улыбнулась:
Григорий Иванович, здравствуйте. Мы тут вашу дочку балуем.
Он глянул исподлобья, схватил мороженое у Алёнки и бросил в урну.
Не лезьте в свои дела. Разберёмся сами.
Девочка заплакала, Ольга застыла, в глазах её и обида, и боль. Григорий развернулся и пошёл, таща рыдающую дочь. Моё сердце сжалось, когда я это увидела. Эх, как же он себя мучил, себя и ребёнка калечил.
Вечером он пришёл ко мне за корвалолом, говорит, «Сердце давит». Я налила ему стакан, села напротив и тихо сказала:
Это не сердце, а горе тебя душит. Ты думаешь, молчанием защищаешь дочку? А убиваешь её, не давая слов, тепла. Любовь не в горячем борще, а в взгляде, прикосновении. Отпусти Катерину, живи.
Он слушал, опустив голову, потом поднял глаза, в которых была вселенская мука.
Не могу, Семёновна, не могу пробормотал он и ушёл.
Я ещё долго сидела, глядя ему вслед. Иногда простить другого легче, чем себя самого.
Потом наступил день, который всё изменил. Конец мая, всё цвело, пахло черёмухой и свежей землёй. Ольга снова осталась с Алёнкой после уроков, они сидели на школьном крыльце и рисовали. Алёнка нарисовала дом, солнце, рядом большую фигуру папу, а у него черным карандашом страшное пятно.
Ольга посмотрела на рисунок, её лицо дрогнуло. Она взяла Алёнку за руку, и они пошли к Сомовым. Я как раз шла мимо их дома, хотела спросить, чтонибудь понадобится. Увидела Ольгу у калитки, колеблется, не решается войти. На дворе Григорий пилит дрова, летят щепки, как осколки гнева.
Ольга всётаки вошла. Григорий выключил пилу, обернулся, лицо стало как тёмное небо.
Я же просил пробормотал он.
Простите, тихо сказала Ольга. Я не к вам пришла, а просто привела Алёнку. Хочу вам коечто сказать.
Она начала говорить, её голос был тих, но каждое слово звучало по всей улице. Ольга рассказала о своём муже, которого любила больше жизни, о его гибели в аварии, о том, как год сидела в доме, не выходя, держа шторы, глядя в потолок и желая лишь умереть.
Я тоже вину чувствую, дрогнул её голос. Думала, если бы я не отпустила его, всё было бы иначе Я тонула в своей печали, Григорий Иванович. Но потом поняла, что горе не спасёт его память. Он хотел, чтобы я жила. Я заставила себя дышать ради него, ради нашей любви. Нельзя жить с мёртвыми, когда рядом живут люди, которым ты нужна.
Григорий стоял, как поражённый громом. Маска неприкосновенности сползала с его лица. Он закрыл лицо руками, дрожал всем телом, плечи качались, но слёз не было, лишь дрожь.
Это я виноват, пробормотал он сквозь пальцы. Мы не ссорились Смехом тот день был Она в реку пошла, вода ледяная Я кричал, а она смеялась. Потом поскользнулась, ударилась головой Я нырял, искал её а уже её не успел спасти.
В тот момент из дома на крыльцо вышла маленькая Алёнка. Слушала всё через открытое окно, стояла и смотрела на плачущего отца. В её глазах не было страха, лишь безграничная детская жалость и любовь.
Подошла к нему, обняла его крепкими крошечными руками, и громко сказала, как я её весь год не слышала:
Папа, не плачь. Мама на облачке смотрит на нас, она не злая.
Тогда Григорий рухнул на колени, обнял дочку, прижал к себе и заплакал, как ребёнок. Алёнка гладила его по щёке, по волосам, шептала: «Не плачь, папочка, не плачь». Ольга стояла рядом, тоже плакала, но уже другими слезами теми, что смывают боль и очищают душу.
Время шло. Лето сменилось осенью, потом снова пришла весна. В нашем Заречье стала на одну семью больше, не по бумаге, а понастоящему.
Сижу я както на своей завалинке, солнце греет, пчёлы жужжат в цветущей вишне. Гляжу идут по дороге Григорий, Ольга и Алёнка. Идут неспеша, держатся за руки. Алёнка теперь щебечет без умолку, смеётся, её смех колокольчик, разносится по всей улице.
А Григорий вы бы его видели! Он совсем другой человек: плечи расправил, в глазах зажегся свет, он улыбается Ольге и дочке тихой, счастливой улыбкой, какой улыбаются те, кто нашёл своё сокровище.
Подошли ко мне, остановились.
Здравствуйте, Семёновна, сказал он, голосом полным тепла.
Алёнка подбежала, подала мне букеток одуванчиков.
Для вас!
Я приняла цветы, глаза мои уже были влажными. Смотрю на них, сердце радуется. Он отцепил свой тяжёлый прицеп или, может, ему помогли. Любовь, детская и женская, отцепила его.
Они пошли к реке. И я подумала, что теперь эта река для них не место памяти о горе, а просто река, где можно посидеть, помолчать о своих светлых мыслях и смотреть, как вода уносит всё плохое.
А вы как думаете, милые мои? Может ли человек в одиночку выбраться из трясины горя, или нужен ктото, кто протянет руку?
