25 апреля
Сегодняшний день будто расколол мою душу надвое. Всё началось, казалось бы, с обычной ссоры таких в семье предостаточно, но именно эта зацепила больнее любой предыдущей. Оля, как обычно, решила разобрать шкафы, и уже не в первый раз я застал её за тем, что она вытаскивает на середину коридора мамины вещи те самые кофты, платья, юбки, да даже поношенный халат всё было свалено в одну кучу, словно ненужный мусор.
Да зачем нам это старьё, Славик? буркнула она, не глядя, Только место занимает. Зимние вещи положить некуда, всё валяется как попало.
Я стоял перед ней, и будто смотрел в окно на лютый мороз простывал изнутри. Три недели назад я похоронил маму, Валентину Ивановну. Она всего месяц прожила у нас, после того как стало ясно: надежды нет. Рак жёстко, безжалостно, как грозовая туча, нависал над ней, и я, хоть и возил её по врачам, всё равно понимаю: не успел слишком мало был рядом, слишком долго откладывал визиты, звонки, простое «мама, как ты?» на потом.
И вот сегодня вернулся с работы, а её вещи среди коридора, чужие, сиротские. В груди сжалось что-то злость, вина, тоска. Оля заметила это сразу, всплеснула руками:
Ну что ты уставился, как будто я икону свергаю? Шкаф пуст будет порядок, а не музей.
Я едва сдержался, чтобы не сорваться.
Не тронь! Это не твоё, выдавил сквозь зубы. В ушах зазвенело, голова горела.
Да брось ты! Мамы уже нет, очнись! Лучше б заботился, пока жива была! огрызнулась Оля в ответ.
Я отодвинул её, прошёл мимо, и, ни слова больше не сказав, поднялся к шкафу, снял с антресолей старую клетчатую сумку те самые «баулы», которые в каждой русской семье пылятся на чердаках и в кладовках от переездов или поездок на дачу. Начал складывать туда всё не сваливать, а аккуратно, как мама учила, каждую кофточку свернул утюжком, шарфики, шапки, юбки всё, что носила Валентина Ивановна. Маленький Матвей, наш сынок, крутился рядом, молча глядя и по-детски понимая, что происходит что-то важное: он молча бросил в сумку свой пластмассовый трактор. Я сжал ключ в кармане, бросил сумку в машину и не стал даже переодеваться.
Папа, ты куда? спросил Матвей с порога.
Скоро вернусь, малыш, слушайся маму, ответил я, пытаясь выжать улыбку.
На улице уже темнело. Оля в дверях крикнула:
Ты куда под ночь? А ужин?
Я захлопнул за собой дверь, не ответив.
Выехал со двора, влился в поток машин трасса Каширское шоссе, МКАД… Всё привычное, но будто из другого мира. Мысли тяжёлые, будто меня кто-то выжимает изнутри. Почему так? Почему мы все вспоминаем о самом главном, когда уже поздно? Работы, хлопоты, поездки летом на Азов, шутки с коллегами всё это оказалось шелухой. Сдохла остановка где-то в Подмосковье, поужинал пирожком с компотом в придорожной столовой дальше дорога показалась бесконечной.
В посёлке, где прошла моя жизнь до 20 лет, уже было темно. Дом встречал меня прохладой и тишиной. Отцветающая черёмуха пахла так, будто хотела впитать в себя последние остатки маминого тепла. На крыльце стояли её тапочки. Синие. С красными зайчиками. Я подарил их ей когда-то, казалось так давно…
Дом пах чем-то ушедшим: полированная мебель времён СССР, мокрые обои на кухне, в спальне комод, шкатулки и, конечно, мамин шифоньер тот, что она так берегла. Я присел на край кровати будто всю жизнь ждал этого момента. Здесь когда-то стояла моя кровать, здесь отец заплетал мне лыжи зимой, здесь брат сыпал конфетти на день рождения. А теперь абсолютная, звенящая пустота.
Всё, что хотел когда-то сказать маме поблагодарить за заботу, за все те пирожки с капустой, за детскую уверенность, что дома меня обязательно поймут осталось несказанным. Я тоже был эгоистом: «Потом», «устал», «некогда», «позвоню завтра». И вот не успел. Как же тяжело подобрать слова, когда они по-настоящему нужны… Кажется, наш век растратил все главные слова, оставив только грубость и цинизм на показ.
Я сидел в тёплой позёмке маминой комнаты и, наконец, позволил себе плакать всхлипывал, уткнувшись лицом в подушки, сжимал в руках её кофты, будто это могло хоть немного вернуть прошлое.
Так я и заснул прямиком одетый, под маминым шерстяным пледом. Проснулся, как и всегда, в семь утра. Организм у меня на редкость дисциплинированный поздно не разбалуешь.
На улице светлело. За забором берёзки, весело шумящие листвой, будто юные барышни. Я занёс сумку в дом, аккуратно развесил всю мамину одежду обратно по местам. Вещи разложил, прошёлся рукой по пыльному шкафу налетел запах лета, солнца, её духов. Словно на мгновение мама стояла рядом, улыбаясь своей удивительно мягкой, всё понимающей улыбкой.
Я набрал начальника:
Степан Артемович, я сегодня не появлюсь. Надо уладить кое-что по дому. Справитесь? Спасибо, заранее.
Жене написал коротко: «Извини, перегорел. Вернусь вечером. Обнимаю».
Пошёл в огород, сорвал нарциссы, тюльпаны и ландыши какой-никакой, а букет получился. Три штуки на три могилы. Купил в соседнем магазине молока и хлеба, а тёте Ире, продавщице, не отвечал ничего про сыр ну что там объяснять про боль внутри?
На кладбище тишина и покой. Поставил нарциссы на могилу брату ему так нравилось всё жёлтое, особенно его «Запорожец». Отец, как всегда, строг поставил на плиту повторяющуюся фотографию, будто ожидает, что сейчас я опоздаю на рыбалку, и опять наживлю крючок не так. Маме ландыши и кусочек брынзы. Она всегда их любила, а брынзу брала у Иры на базаре. Вот только сказать им больше нечего, если только мысленно:
Мам, пап, Васька, простите меня. Без вас тут пусто… Спасибо за всё, чем были, за всё, чему научили. Мы с Олей не такие сильные, как вы, прости за это.
Пошёл обратно домой через огороды. На первом углу встретил Серёгу здешний вечно пьющий «золотой» сын тёти Иры. Уже навеселе:
Славка, ай-ай, опять на кладбище? рывком спросил.
Да, Серёг. Родных навещаю. Ты маму береги она человек, какой больше не найти. Не вечная.
Он что-то пробурчал про праздник, про Всемирный день черепахи.
Ну, сам подумай, сказал я, Мать не черепаха. Не вечная.
Пошёл дальше, не оглядываясь. В голове только одно: так хотелось бы снова услышать мамино «Сла-а-авик! Кушать!» на весь посёлок. Хоть на миг вернуться туда, где тебя безусловно ждут.
