Квартирка мне сразу приглянулась. Маленькая, уютная, вся в советской мебели, даже стенка — та самая, румынская, с хрустальными полочками. Ковёр на стене, чайник на плите с налётом копоти, а на кухне — старый холодильник «Саратов». И конечно, радио в углу. Тоже советское, с треском вещающее «Маяк». Тёплый голос диктора, песни из прошлого — без телевизора и тосковать не приходилось.
Возвращаюсь с завода, включаю погромче радио, ставлю чайник. Налью кипятку в кружку, вдыхаю ароматный пар, смотрю в окно. Радио бубнит, а я созерцаю тёмно-синее небо, редкие звёзды да луну в дырках. Разговаривать не с кем — жил один. Пока не познакомился с новым соседом. Толиком. Толя. Хороший малый.
Как-то поздно вернулся, весь разбитый после смены. Захожу на кухню — а он тут. Толя. Сидит, смотрит. Хотел было рассердиться, даже ремень примерил, но он так взглянул своими блестящими глазками, что рука сама опустилась. Поставил чайник, сел рядом. Я на него, он на меня. Молчит и не уходит.
Налил чаю, достал пряники из кулька. Толя аж нос вытянул, но, понюхав, деликатно отвернулся. Послушали новости, узнали про мировые дела, потом я спать пошёл. Толя остался на кухне, радио слушать. А утром исчез — наверное, по своим делам. Меня ждал станок, а его — кто знает? Вечером он вернулся, когда я принёс из магазина сушёную кильку, банку кваса и овсяное печенье. Так и зажили вместе. Я и Толя.
Приду, налью кваску, почищу рыбку — сидим, беседуем. Он, конечно, не пил, только слушал. Иногда, если я слишком разойдусь, начинал ходить по кухне туда-сюда. Успокоится — снова за стол. Сядет, блестит глазами, молчит. А мне легко. Выговоришься — и будто груз с плеч. Толя это понимал, потому и терпел.
А ещё он обожал радио, особенно старые песни. Бывало, приду — его нет, но стоит включить «Маяк», чайник поставить, обернусь — а Толя уже тут. Сидит, слушает, глаза горят. И хорошо. Поужинаем, радио послушаем, до полуночи болтаем. Я ему про завод, про новых поставки, про того слесаря Витьку, который вечно «под мухой». А ещё про службу рассказывал.
Ох, чего только не вспоминал! Как молодым на фронт попал, как от плена чудом увернулся, как горели танки… А Толя слушал. Умный был. Не каждый так умеет — без слов понять. Рассказываю про товарищей, сам скупую слезу утираю, а он потрётся о руку — и легче. Повезло с соседом. Любил я его, и он меня. Только вот пьяных не жаловал. Посмотрит осуждающе — и в угол. Даже радио не мило.
Однажды нажрался с мужиками, пришёл домой — а Толя в комнату шмыгнул. Стыдно стало. Спрятал бутылку в холодильник, включил радио, закурил. Грустно. А Толя, хоть и обиделся, всё равно пришёл. Прижался, молчит. Ну я и разнылся: жизнь тяжёлая, начальство дурацкое… А потом думаю: да чего ныть? Крыша над головой, еда, друг рядом, который и выслушает, и утешит. В тот же день выкинул весь алкоголь — оставил только квас да кильку. Толя не возражал.
Потом он пропал. Недели не было. Тоска. Радио гремело, бутылки звенели — Толя не возвращался. Зашёл как-то в магазин, хотел забыться, но тётка за прилавком, Руфка, руки в боки упёрла: «Не-не, дядя Петя, тебе не водка, а пирожков!» С картошкой дала. А через три дня сама в гости нагрянула. Румяная, смеющаяся. Борщ сварила, пирогов напекла, поболтала — и снова на работу. Сказала: «Завтра загляну.»
После её ухода осознал: Толя был как лекарство от одиночества. А теперь Руфка подхватила эстафету. Хорошая баба. Читать любит. Стала заходить часто: ужин приготовит, истории расскажет. Я — про войну, она — про мушкетёров да королей. Смех в квартирке зазвучал — давно такого не было.
Через месяц в кино её позвал. Волновался — рубаху утюгом прожёг. Хорошо, запасная была. В парке гуляли, мороженое ели, газировку пили. Весело. Привык к ней, как к Толе.
Знаю, вернусь с работы — она у плиты стоит, радио тихо играет. Так привык, что даже испугался: вдруг, как Толя, исчезнет? Набрался духу, предложил руку и сердце. Она аж половник уронила, расплакалась — но согласилась.
Свадьбу сыграли скромную. Из родни у меня никого не было… Жаль, Толя не видел. Он бы порадовался за меня.
Через год стал мастером на заводе, а ещё через год родилась Катюша. Шум, гам, жизнь закипела. Понял тогда, чего не хватало: тепла, семьи, друзей. Тех, кто вытащит тебя из одиночества, как когда-то Толя.
А два года спустя сижу, телик смотрю — вдруг крик с кухни. Вбегаю: Руфа на табуретке, в руках половник, а на столе… воробей. Старый, облезлый. Глаза блестят знакомо. Сердце ёкнуло. Руфа спрашивает: «Чего ревёшь?» А я и сказать не могу. Только шепчу: «Толя… Вернулся.»
Старый друг.
