До слёз… МАМА
Маме семьдесят три. Низенькая, сгорбленная, руки вечно в делах, а во взгляде усталость переплетается с добротой. Она протягивает мне пакет и говорит виновато:
— Вот груши, Анюта. Неказистые, но свои. Без всякой химии. Ты же их любишь, да? Возьми, пожалуйста.
Я беру. Конечно беру. И ряженку тоже, потому что мама всегда «случайно оставляет» баночку, если знает, что я загляну.
— Ты же не сразу уедешь? Хоть пару раз поужинаешь с нами… — добавляет она тихо, с надеждой.
Я сажусь в машину, завожу мотор.
Опять куда-то лечу. Опять убегаю. Работа, встречи, дела, города, перелёты, вечная спешка… Всё важно, всё горит. Забегаю к маме, когда уже всё переделано — между кофе с подругами и маникюром, между совещанием и самолётом.
Приезжаю не с пустыми руками — везу ей сёмгу, сыр, конфеты. Спрашиваю, как у них с отцом дела. Слушаю вполуха, перебиваю, порой даже усмехаюсь — ну что у них может быть нового в их-то годы? Живу своей жизнью.
Мама обязательно скажет, что я «вечно без шапки», что шею надо беречь, что кашель от «распахнутой куртки», и что работаю я как лошадь. Повторит, что жизнь у всех тяжёлая, что она всё понимает, и ничего страшного, что я редко бываю.
А живём мы всего в сорока километрах друг от друга.
Я звоню ей почти каждый день. Она рассказывает неторопливо, обстоятельно:
— На рынке огурцы подорожали. А у Людки в деревне совсем туго — одна с хозяйством управляется. Укроп после ливня весь полег, пришлось заново сеять. А наш Барсик лапу поцарапал, где шлялся — не поймём…
Я слушаю. Иногда — просто из вежливости.
Мне кажется, что в её жизни ничего важного не происходит.
Я злюсь, когда она жалуется на давление, но к врачу идти отказывается. А что я могу? Я же не доктор! Говорю ей: «Мама, ну сходи, пожалуйста! Я не знаю, какие таблетки тебе пить!»
А она вдруг совсем другим голосом, тихо:
— А кому мне ещё пожаловаться, доча, как не тебе?..
И у меня перехватывает дыхание.
Потому что это правда. Потому что я — её человек. Единственная по-настоящему родная.
И вот я, забыв про все дела, мчусь к ней. Без звонка. Без плана. Просто потому что не могу иначе.
А она — будто ждала. Уже стоит на пороге с полотенцем. Уже жарит картошку. Отец режет дыню, достаёт бутыль домашнего вина:
— Молодое. Только на днях перебродило, — хвалится он.
Я от вина отказываюсь — за руль. Он кивает, наливает себе. Мы смеёмся. Громко, от души.
Мне зябко. Я накидываю мамину старую кофту. Она тут же торопится включить печку:
— Сейчас нагреем кухню, чтобы не замёрзла.
И я снова маленькая. Снова та девочка, у которой всё в порядке. Которую любят. Которую кормят ужином. Для которой греют дом.
Всё вкусно. Всё тепло. Всё — настоящее.
Мама, родная…
Просто живи.
Долго-долго.
Потому что я не знаю, как это — жить, не слыша твой голос в трубке.
Потому что я не знаю, как это — без твоей кухни, где ты всегда стараешься сделать мне уютно.
Потому что, что бы ни случилось в этом мире, у меня должна быть точка опоры. И этой точкой всегда была ты.
Мама.
Просто будь…
