На мой 47-й день рождения я накрыла стол на троих — одно место осталось пустым, и от этого сжималось сердце. Два года молчания со стороны моей дочери Анастасии превратились в тихую грусть, поселившуюся во мне. Но в тот вечер забытая открытка, найденная в старом ящике, перевернула все, что я думала о нашей разлуке.
Я осторожно поставила последнюю тарелку, пальцы слегка дрожали. На столе — три прибора: два для нас, один — нетронутый.
Третья тарелка с аккуратно положенными приборами стояла напротив стула, на котором уже два года никто не сидел. Но в каждый мой день рождения я ставила ее — как ритуал, как последнюю надежду, которую не могла отпустить.
Михаил стоял у раковины, вытирая руки потертым полотенцем, которое, казалось, помнило все наши семейные ужины.
Он взглянул на лишний прибор и мягко спросил:
— Это для Анастасии?
Я лишь кивнула, не отрывая взгляда от стола. Все выглядело слишком правильно. В центре — горячий мясной рулет, источающий знакомый аромат. Пюре — воздушное, с золотистыми лужицами масла, как маленькие звёзды. И торт — скромный, круглый, со свечками в виде цифр 4 и 7, которые уже мерцали в полумраке.
Я давно разлюбила торт.
Михаил подошел и зажег свечи. Огоньки трепетали, словно пытаясь меня развеселить.
— Проси, — прошептал он, едва улыбаясь.
Но в его глазах я прочла тревогу — он ждал, не дрогну ли я.
Я покачала головой, глядя на пустой стул напротив. Он молчал, холодный и равнодушный.
Два долгих года Анастасия не садилась за этот стол. Ни звонков, ни сообщений, ни поздравлений.
Будто она исчезла, а мне не позволено было даже громко скучать.
Я сделала глубокий вдох — тот, который начинается в животе и болью отдается в груди. Потом взяла телефон.
В контактах она всё ещё значилась как «Моя девочка». Я так и не смогла изменить.
Нажала «Вызов».
Гудки раздались, как шаги в длинном темном коридоре.
Потом — тишина.
— Она всё ещё не готова, — прошептала я в пустоту.
Михаил обнял меня. И я сломалась. Слезы хлынули горячими и быстрыми, будто ждали этого момента весь день.
Я задула свечи одним дыханием и загадала единственное желание: просто обнять её снова. Хотя бы раз.
Той ночью, когда Михаил уснул, а дом погрузился в тишину, я сидела на краю кровати. Пружины подо мной тихо скрипели.
Лампа отбрасывала на стену мягкий свет, и тени плясали, как воспоминания.
Я достала из-под кровати старый альбом — с потрёпанными уголками и выцветшей наклейкой с цветком.
Открыла медленно, и запах пыли, бумаги и времени окутал меня — горький и сладкий.
Первая же фотография заставила меня замереть. Анастасия. Девять месяцев. Каша на щеках, а её крошечная рука сжимала мой палец, словно я была единственным, кому она доверяла.
— Она была моей, — прошептала я в темноту. — И остаётся.
Но последние два года я была для неё призраком. Я пробовала все — звонки, письма, электронную почту.
Молчание.
Может, я этого заслужила.
Вы наверняка спросите: какая мать теряет доверие дочери? Правда в том, что я так и не объяснила Анастасии, почему ушла от её отца, Олега.
Мы отдалялись друг от друга задолго до моего ухода. А когда ушла, не сказала ни слова.
Думала, защищаю её от грязи.
Ошиблась.
Анастасия обожала отца. Для неё он был героем — тренером, поваром, певцом перед сном.
А я? Исчезла без объяснений. Позволила молчанию вырасти между нами, как стена.
Стену, которую теперь не перелезть.
— Я должна попробовать ещё раз, — сказала я Михаилу утром, зашнуровывая ботинки дрожащими руками.
Он стоял в дверях, смотря на меня с тихим пониманием — тем, что всегда появлялось, когда я собиралась сделать что-то трудное.
— Хочешь, я поеду с тобой? — спросил он, уже протягивая руку за ключами.
— Ты уверен? — прошептала я, сжимая его ладонь.
Он кивнул: — Я буду рядом.
Дорога до Олега прошла в тишине — той, что висит между людьми, как третий пассажир. Шины гудели по холодному асфальту.
Сердце стучало тяжело, будто предупреждало об опасности.
Когда мы свернули во двор, я застыла. Крыльцо выглядело так же — облупившаяся краска, треснутая ступенька.
Михаил сжал мою руку, вышел и позвонил, пока я не передумала.
Дверь открыл Олег. Он изменился — постарел, осунулся. Рубашка помята, борода небрежна. Он щурился, будто не веря своим глазам.
— Привет, — пробормотал он.
— Здравствуй, — ответила я едва слышно.
Олег посторонился, пропуская нас. В доме пахло деревом и несвежим кофе.
Мы сели в гостиной, и воздух сразу стал густым от невысказанного.
— Я пришла спросить про Анастасию, — голос дрожал, но я пыталась сдержаться. — Она не отвечает. Я перепробовала всё.
Олег почесал затылок. — Она уехала в Екатеринбург… больше года назад. С парнем.
Я моргнула. — Что? Ты не сказал мне?
— Ты не спрашивала, — пробормотал он, глядя в пол.
— Я звонила! Писала!
— Она сменила номер, — добавил он. — Твои письма не дошли.
Меня бросило в холод. — Я не знала…
Тут он вдруг встал, словно что-то вспомнив. — Погоди… она кое-что оставила для тебя.
Он подошёл к тумбочке, открыл ящик. Загремели ручки, зашуршали бумаги.
Потом протянул мне открытку.
Аккуратно сложенная, края уже пожелтели от времени. Конверт слегка закрутился.
— Она просила отдать тебе, — сказал он.
Руки дрожали, когда я взяла её.
На лицевой стороне — блёстки: «С Днём Рождения, мама!»
Внутри, знакомым почерком Анастасии, было написано:
«С 46-летием, мам…»
Я моргнула, недоумевая. — Но мне Тогда она расплакалась, обняла меня и прошептала: «Прости меня, мама, я так долго была слепа», и в её голосе я услышала ту самую девочку, которая когда-то доверяла мне всем сердцем.
