Степанов объявился на заводе с первыми морозами, будто его подбросила самая ранняя вьюга. Откуда — загадка. Сразу видно, не местный. Говорил с лёгким северным акцентом, но о прошлом — ни звука. Вахтёрша Марина Фёдоровна шептала: «Из ЧОПа подменный, бумаги в порядке». Трезвенник, немногословный. Вежливый, но будто из-за толстого стекла — слова долетали, а сам человек оставался где-то далеко.
— Главное — сову не ловить на посту, — бросил начальник охраны, листая его папку. — Остальному научишься.
Степанов и не ловил. Вообще. Другие сторожа умудрялись и вздремнуть под шум вентиляции, и самовар на пост притащить. Он же сидел как истукан — не шелохнётся. Раз в час переводил взгляд с экрана на ворота и обратно. Пила только воду — без сахара, без чая. Курильщиком не был. Обед носил в алюминиевой кастрюльке — щи да кусок бородинского, завёрнутый в газету «Труд». Ел не торопясь, будто не голод утолал, а обряд совершал.
Сначала над ним ржали. Прозвали «Гранит» — за каменную невозмутимость. Шутили, что он то ли беглый схимник, то ли отставной спецнаводец, особенно когда кто-то услышал, как он шепчет что-то под нос — ровно и монотонно, как молитву. Но правды не знал никто. Разговоров он не поддерживал. Отвечал коротко и чётко, будто не смену отрабатывал, а задание выполнял.
Четыре месяца прошло. Степанов стал частью пейзажа — как трещина в асфальте, на которую перестают обращать внимание. Сидел на проходной, записывал фамилии, поднимал шлагбаум для КамАЗов. Всегда молча. Всегда бесстрастно. Иногда казалось, он даже не дышит — просто наблюдает, словно ему поручили охранять не цеха, а что-то куда более важное.
А потом в феврале мальчишка полез за металлоломом. Как обычно — дыра в заборе. Да только поскользнулся на обледенелой трубе у старого склада и свалился. Кричал, пока голос не сел. Степанов услышал не через камеры — просто почуял. Прибежал, нашёл. Парнишка лежал, бледный как мел, нога поломана, кость из штанины торчит.
Скорую вызвал. Пока ждали, сделал шину из доски и своего ремня — быстро, без суеты, будто всю жизнь только перевязки и делал. Молча сжимал мальчишке руку, не давая отключиться. Стоял рядом, пока врачи не увезли его. Потом вернулся на пост, переоделся и сел за монитор. Будто ничего не случилось. Будто так и надо.
После этого о нём заговорили иначе. Вспомнили, что он всегда первый приходит и последний уходит. Что на проходной теперь идеальная чистота — будто метёлкой кто-то водит по ночам. Что пропажи со складов прекратились. Даже дворовый пёс Шарик, которого все гоняли, начал спать у его двери и лаять на посторонних — будто чувствовал: этот человек не просто сторож.
А в апреле он исчез. Не вышел на смену. Не позвонил. Телефон не отвечал. Начальство полезло в бумаги — адрес в анкете оказался фальшивым. Только серия паспорта да подпись — резкая, как шрам. Паспорт настоящий, но прописки нет. Словно Степанов существовал только на этом листке.
На посту нашли ключи, аккуратно сложенную форму и записку: «Спасибо за тишину». Бумага пожелтевшая, почерк — будто выведенный перьевой ручкой. Один из охранников сказал, что выглядит она так, будто из пятидесятых.
Шарик три дня сидел у двери. Не ел, не лаял, только голову поднимал, когда ворота скрипели. На четвёртый день встал, обошёл пост и ушёл — медленно, будто понял: ждать больше нечего.
Через месяц слесарь дядя Коля клялся, будто видел Степанова у школы на окраине. Сидел на лавке в том же сером плаще, воротник поднят. Смотрел на калитку. В руках держал газету, но не читал — просто сжимал её, как что-то дорогое.
Когда к нему подошли, он встал, коротко кивнул и ушёл. Шёл медленно — будто и некуда спешить, но и задерживаться не собирался.
Больше его никто не видел. Ни у школы, ни в городе. Но сторожа иногда говорят: если остаться ночью на посту одному и выключить свет, можно почувствовать — кто-то стоит за воротами. Молчит. Не двигается.
Будто кто-то есть. Просто невидимый.
