Надежда Морозова замуж собралась. Никто в Залесье взять в толк не мог, отчего Надьке так в личном счастье везенья нет. Баба-то видная, голова на плечах, краше многих. И дело справное – ветеринаром при крупной тверской ферме работает. Наверно, беда в том, что не здешняя Надька. И признаться грех, отличалась она от своих.
– Кабы Надька корону свою подправила малость, глядишь, мужичонка в избу засмотрелся бы. Конечно, добрых нонче днём с огнём не найдёшь, зато хоть дух мужской… – огласила зачин Егоровна, усевшись на лавки возле ворот с остальными бабами. Она всегда первой сплетню заводила. Все вести она узнавала раньше, чем случались.
Но у неё веками спорщицей была Семеновна. Дружили смолоду, столько же и перекорялись. Если Семеновна кричит «белое», Егоровна исходила желчью, доказывая – «чёрное».
Бабки гуртом к Семеновне обернулись. Гадали, что скажет. Та не заставила ждать.
– Чего выслушала? Чтоб изба носками смердила, надо самой себя переступить. Нет, бабы, вы её слухайте! Диковинное суждение. Ничего от мужика не надо, лишь бы вонь по избе разносил, а баба ухайдакается. Тьфу, пущай уж ходит с короной!
Егоровна аж покраснела.
– Чего несёшь-то, несёшь, в толк не взяв? Бабе положено с мужиком жить! Чтоб не одна была!
– Нет, ты растолкуй, для чего? Сама ж твердишь, мужики остались завалящие! Кой на него прок? Мыть его подолы?
Егоровна не выдержала, вскочила.
– Вот балбес-баба! Ребёнка зачать надобно?
– Это ты балбес-баба! Ребёнка нарожаешь, да и тащи на себе этого якобы мужа жизнь целую! Не легче ль в Тверь съездить, найти пригожего, да ребёночка сделать? И не столы накрывать подхалиму-алкашу, зато жить для себя?
Бабы ахнули. У подруг самые жаркие распри случались из-за нравов. Раз сцепились так, что месяц молчали. На лавки не выходили. Скучища была немыслимая. А штука в том, что у Егоровны муж единственный был, лет с двадцать схоронен, у Семеновны – трое, да и нынче дед Кузьма, печник бывший, похаживал, хозяйства соединить норовил. Семеновне самой за семьдесят, бывшему печнику под все восемьдесят – и ничего.
Потому суждения на сей счёт у подруг были несовместны.
И сейчас вышла б потасовка, кабы предмет пересудов мимо не прошёл.
– Вечер добрый, девчата!
Надежда остановилась, улыбаясь старушкам.
– Здрасти, Надинька! Из Твери, никак?
– Из Твери, Катерина Семёновна. Я, к стати, капли от блох подвезла, – кому коты чешутся – зайду, накапаю.
– Эх, Наденька, у котов положено блохам быть!
– Ну, что вы, Татьяна Егоровна, капли нынче – капнул одиножды, и полгода кота на кровать пускай.
Тут Семеновна высказалась. Презрительно глянув на подругу, молвила:
– Надюш, спасибо, загляни ко мне. Я, в отместку иным темнякам, прошлый век живьём помнящим, понимаю, какое это благо. А на болтунов наплевать, не чудесно, ежели они и мылятся золой.
И Семеновна затряслась смехом. А Егоровна зарделась от злобы.
Надя улыбалась. За шесть лет в Залесье она привыкла – своей жизни тут нет и не заведётся, есть лишь общая. Сперва под сердце брало, обидно было, потом поняла – это как есть надобно. Грустить положено, коли о тебе молчат
Авось как-нибудь с Божьей помощью, а пока поросёнок радостно похрюкивал в своём загоне, будто и впрямь понимал, что хозяйке замуж совсем необязательно.