**Дневниковая запись**
— Жаловаться надо куда-то на дочь… — бормотал я, лежа на проваленном диване, прикрыв лицо ладонью. — Чтобы ей объяснили, что мать надо уважать. Хоть кто-нибудь…
В комнате стоял сумрак, пропитанный затхлым запахом несвежего вина, грязной посуды и спёртого воздуха. Голова гудела, будто в неё въехал поезд, и каждый его стук отзывался тошнотой. Где я уснул? Когда? Не помню. Как и не помню, когда вчера схватился за бутылку и куда делись последние часы.
Снова я был один.
Алиса ненавидела пьяных.
Не просто не любила — ненавидела. Глухо, как старую боль, въевшуюся в кости. С самого детства, с тех вечеров, когда в квартире начинался ад: я, шатаясь, вваливался в дверь, не попадал в выключатель, цеплялся за стены. То падал, то засыпал прямо в прихожей, не добравшись до кровати.
Однажды Алиса нашла меня у подъезда лицом в лужи. Ей было семь. Семь лет — а она уже знала, что такое стыд. Что такое перегар, взгляды соседей, шёпот одноклассников:
— Алиска, твой папка опять «навеселе»?
Она научилась не плакать. Прятать разбитые рюмки, выносить пустые бутылки так, чтобы никто не видел. Мыла полы, когда я не мог подняться. Стирала, готовила, убирала — потому что иначе было не выжить. В десять лет она знала, как оттереть вино с ковра и отмыть рвоту со стены.
Каждый вечер был пыткой. Я кричал, рыдал, швырял стаканы в стену. А Алиса сидела в темноте, прижав к груди подушку, и замирала. Не дышала. Ждала. Лишь бы не разозлить, не привлечь внимания. Пьяный я был непредсказуем: то ревел, то орал, то бил.
Алиса выросла. Сбежала, как только смогла. Поступила в институт, работала по ночам, сняла комнату. Потом встретила Виктора. Спокойного, надёжного. Сыграли свадьбу. Родилась дочка — Ксюша. И Алиса поклялась:
— Моя дочь никогда не увидит меня пьяной. Никогда не испугается шагов за дверью. Никогда не будет мыть за мной пол.
Она дала Ксюше то, чего не было у неё самой: тишину, уют, домашний хлеб, сказки перед сном, чистые простыни с запахом мяты.
Со мной она почти не общалась. Только редкие, сухие разговоры — да и то в мои «трезвые» дни. Не впускала меня в свою жизнь.
Но я не понимал.
Каждое утро начиналось с головной боли и проклятий. Я спотыкался по квартире, ворчал, ругался. То просыпался на кухне среди окурков и грязных тарелок, то на диване, не помня, как там оказался.
То в ярости колотил кулаком по столу:
— Неблагодарная! Я ж её поднял, а она — как чужая! Ни звонка, ни весточки!
То ревел:
— Вычеркнула меня, как пьяницу, а я ведь отец!
То вдруг осознавал: это я сам всё разрушил. Каждой рюмкой я менял любовь дочери на забвение. И теперь поздно.
Иногда я листал старый альбом, где под слоем пыли улыбалась маленькая Алиса — с бантами, с доверчивыми глазами. Смотрел на себя — молодого, ещё не сломленного. И в глазах застывал ужас:
— Что я натворил?..
Но чаще поднималась злость:
— Она же моя кровь! Почему я один, а ей хоть бы что?!
Тогда я хватал телефон, чтобы позвонить «куда следует»:
— Заставьте её уважать отца! Закон же есть!
А потом… бросал трубку. Полз к тумбочке за бутылкой. Потому что легче было напиться, чем признать правду.
Алиса знала, что я один. Что пью. Что могу умереть в пустой квартире, и никто не найдёт. Но её сердце уже выгорело. Там остался только пепел. Она научилась одному: если кто-то тянет тебя на дно — отпусти. Даже если это отец.
Потому что уважение не требуют. Его либо заслуживают, либо теряют. А потеряв — не вернёшь. Даже если очень хочешь.
И жаловаться некому. Никому и не на что.
Потому что сам разрушил всё. Своими руками. Своими рюмками. Своим молчанием, когда надо было сказать: прости…
