Бабушка Люба сидела на кухне, спокойно вязала шерстяные варежки — аккуратно, не спеша. В паспорте значилось Любовь Ивановна, но все в деревне звали её просто Люба — по-домашнему, без церемоний.
В избе царила зимняя тишина, только потрескивало радио на подоконнике. Вдруг скрипнула дверь. Бабушка подняла глаза и замерла. На пороге стоял… сам Дед Мороз. В красной шапке, с белой бородой, в шубе с узорами — всё как в сказке.
— Добрый вечер, Любушка! — весело сказал он. — Пустишь гостя?
Люба поправила очки, разглядывая нежданного визитёра, его мешок и валенки, и только ахнула:
— Господи, неужели взаправду? Да с какой радости-то?..
— А как же? — рассмеялся Дед Мороз. — Сегодня ж тридцать первое декабря! Весь народ праздник ждёт. Вот и к тебе заглянул — с гостинцем.
— Да кому я сдалась, старуха? Детей бы поздравил, песенку послушал. А я что? Сижу тут, вяжу, да болтаю с котом.
— Детей-то в деревне — раз-два и обчёлся. А вот варежки твои — хоть на выставку неси, — кивнул он на её работу. — Вот и гостинец заслужила.
— Ну ладно, раз пришёл — давай, одаривай, — усмехнулась бабушка. — Только стихи тебе читать не стану — спина гудит, еле хожу.
— Тогда скажи, что хорошего за год сделала.
— Да что я… — задумалась Люба. — Внукам носочки, соседке — шаль. Кабачки с грядки раздавала. Может, и не от щедрости, а просто девать некуда.
— Скромничаешь. Это и есть добро — когда просто так, не за спасибо.
— А мой-то старик где-то шляется. С утра ушёл — и пропал.
— Я к нему тоже собирался. Всё такой же балагур?
— Ох, и не спрашивай! По хатам ходит, анекдоты рассказывает, на гармошке играет. Чтобы народ не скучал.
— Любишь его?
— А ты как думаешь? — улыбнулась Люба. — Пятьдесят лет живём душа в душу. Прикидываемся, что недослышим, что недоглядим. И не ссоримся. А зачем?
Дед Мороз достал из мешка платок — пушистый, с вышивкой, будто снежинками расшитый.
— Вот, бери. Наденешь — и лет на десять моложе станешь.
— Красота-то какая! — засияли глаза у бабушки. — Всю жизнь такой мечтала. Спасибо, родной!
— Благодари-ка лучше супруга, — подмигнул Дед. — Это он мне письмо написал.
Вышел в сени, снял шубу, шапку и убрал в сундук.
— Эх, Любка моя… — пробормотал он. — Не признала голоса. Или делает вид?
А бабушка тем временем вертелась перед зеркалом, прикладывая платок, и шептала:
— Вот так и живём, Петрович… Будто ничего не замечаем. А замечаем. Просто любим по-своему. И чудо — в этом.
