Сначала пропали варежки. Потом — ключи от квартиры. Затем — старый пуховый платок. Всё можно было списать на возраст, забывчивость или усталость. Но когда исчезла шкатулка с пуговицами, стоявшая на серванте, Татьяна Михайловна не выдержала. Она опустилась на кухонный табурет, тяжело вздохнув. Её пальцы дрожали, но не от страха — от злости, будто кто-то невидимый медленно растаскивал её привычный мир по ниточке.
«Ладно, давай играть», — сказала она вслух, и в голосе её звенела не боязнь, а вызов, острый, как нож.
Квартира молчала. Лишь за стеной тикали дедовские часы-ходики, отмеряя секунды с упрямой точностью. Татьяна Михайловна жила одна уже восемь лет. Муж умер внезапно — среди дня, с гранёным стаканом чая в руке и шуткой, которую не успел договорить. С тех пор она ничего не меняла: всё тот же потертый диван, тот же скрипучий буфет, даже его заношенный свитер с вышивкой «Чемпион по рыбалке» висел в шкафу.
Дочь приезжала раз в полгода. Привозила гречку, макароны, ворчала, что мать не берёт трубку, и спешила уехать. Слова её были короткими, будто выдёргивали их между работой, школой детей и ипотекой. Татьяна Михайловна не обижалась. Она понимала: у дочери своя жизнь, свои заботы. Она принимала пакеты с лекарствами, улыбалась, неловко обнимала Катю на прощание и долго стояла в прихожей, глядя на закрытую дверь, пока молчание не начинало давить на виски.
Но в последнее время в квартире творилось что-то странное. Не сразу, не явно — будто кто-то аккуратно менял ткань её бытия, как портной подшивает подол. Сперва появился запах — лёгкий, словно где-то тлеет полынь, как в бабушкиной избе в деревне. Потом — сквозняки. Занавески колыхались, хотя окна были закрыты. И тени. Они скользили по обоям, не совпадая с движением света, будто невидимый гость бродил по комнатам, но не оставлял следов. Дышал дом иначе, не так, как раньше.
Татьяна Михайловна молчала. Только теперь чаще сидела у окна, поджав ноги, с остывшим чаем в руках, глядя на заснеженный двор. Она вспоминала, как отец учил её кататься на коньках, держа за руку, пока она не перестала падать. Как в лихие девяностые они с мужем грелись у печки-буржуйки, когда электричество отключали на сутки, и хохотали, пробуя печь блинчики на сковородке без масла. Как они купили первый магнитофон и до утра слушали Высоцкого, пока не засыпали, обнявшись.
А потом вещи начали пропадать. Сначала мелочи: носовой платок, заколка, чековая книжка. Потом — важное: очки, вязаные варежки, фотоальбом. И каждый раз — без объяснений, без следов. Будто кто-то аккуратно собирал осколки её прошлого, не спеша, но настойчиво.
«Где ты прячешься?» — спросила она однажды в тишину. Голос прозвучал громко, как будто стены подхватили его и вернули назад.
И вдруг из коридора донеслось: «Здесь».
Голосок был тихий, почти детский, но не зловещий. Просто… чужой. И оттого казался настоящим, до мурашек.
Она не побежала туда сразу. Долила в чайник воды, подождала. Смотрела, как пузырьки поднимаются в кипятке, будто в них была разгадка. Потом встала, поправила платок на плечах и медленно пошла в коридор. Скрипнула половица, словно предупреждая. Всё было на месте: вешалка с пальто, старый зонт в углу, коробка с обувью. Но воздух изменился. Тишина казалась не пустой, а настороженной, будто кто-то затаился и ждал.
«Кто ты?» — спросила она твёрдо, без дрожи, будто знала, что ей ничего не грозит.
Ответа не было. Только лёгкий хруст паркета, как будто кто-то осторожно шагнул и замолчал.
На следующий день пропала записная книжка с телефонами, которые уже никто не набирал. А вечером, вернувшись с балкона, она увидела на столе открытку. Без подписи, без ничего, только неровные буквы: «Я тут».
С тех пор они жили вдвоём. Та — в уголках, в шорохе штор, в отражении в окне. Татьяна Михайловна — в привычных хлопотах, в кипящем чайнике, в звоне посуды. Они не разговаривали. Но однажды, открыв антресоль, она нашла все пропавшие вещи. Аккуратно сложенные, будто кто-то бережно их припрятал.
И тут её осенило: это не призрак. Это она сама. Та, которую забыла, заглушила в себе — когда умер муж, когда дочь перестала звонить, когда дни стали похожи один на другой. Та, что когда-то пела под гитару во дворе, писала стихи на квитанциях и прятала их в книге. Та, что уходила понемногу, с каждым «не сегодня», с каждым «потом».
Татьяна Михайловна накинула старый платок. Он пах лавандой и воспоминаниями. Вышла на балкон. Закурила — впервые за много лет. Дым таял в морозном воздухе, унося с собой груз одиночества и ненужной сдержанности.
Внизу падал снег. Тихо, беззвучно. В его мерцании светились окна домов, будто сам город шептал ей: «Я ждал».
Где ты пряталась? — подумала она. — А вот же ты. Вернулась…
